«Америка» 1966 г. сентябрь (?) (№119), с.47-49


Скотт Карпентер


ТРИДЦАТЬ ДНЕЙ ПОД ВОДОЙ

Коммандер Скотт Карпентер, второй американский космонавт, совершивший орбитальный полет вокруг Земли, в прошлом году руководил проектом подводных исследований неподалеку от Ла-Хойя (Калифорния), продолжая работу, начатую в этой области французом капитаном Жаком-Ивом Кусто. Подводным домом Карпентеру служила «Морская лаборатория» («Силаб») — стальной цилиндр, вмещавший 10 океанавтов и стоявший на якоре на глубине 60 метров.
Неважно, как часто ныряешь. Начало всегда непривычно. Непривычное ощущение охватило меня и в тот августовский день, когда я, обутый в ласты, нырнул вниз головой и поплыл прямо ко дну. Через маску на лице не было видно ничего, кроме плывшего рядом коллеги-океанавта и тонкого желтого направляющего троса, который вел нас в сгущавшуюся зелень. Мы доверчиво следовали за ним, уверенные, что он не бесконечен. Однако трос вел нас все дальше и дальше в казавшуюся бездонной пропасть, в сплошную тьму. Нам стало холодно, давление на уши увеличивалось. Но вот, к нашей радости, появилась призрачная тень у конца троса, и мы добрались до «Силаб». Прошло не более двух минут с того момента, как мы опустились с поверхности на глубину 60 метров. Пройдет почти тридцать дней, прежде чем я снова поднимусь на поверхность и закончу эксперимент, принесший мне наибольшее удовлетворение в моей жизни.

Конечно, космический полет, который я совершил в мае 1962 года, облетев Землю три раза, был не менее впечатляющим. Ничто не может сравниться с тем волнующим ощущением, которое не оставляло меня во время четырех с половиной часов в космосе. То было недолгое и счастливое переживание. Это же, напротив, было долгим и изнурительным, физически утомляющим намного больше, чем полет в «Авроре-7», и работа, которую мы проводили в нашей подводной лаборатории «Силаб», требовала постоянного напряжения. Однако по окончании ее я испытывал чувство гордости за свое умение руководить трудной операцией и чувство огромного уважения к таланту и мужеству людей, погрузившихся вместе со мной.

Все подготовительные работы для проведения научных исследований под водой — составление плана экспериментов, комплектование и проверка оборудования — заняли у нас несколько месяцев, и, наконец, наступил завершающий момент, когда океанавт Военно-морского флота Уилбур Итон и я открыли крышку и влезли в люк. И тут, почти сразу же, я подумал, что происходит нечто странное. Итон что-то говорил мне, но, казалось, он тараторил с ненормальной быстротой, и я на какой-то момент испугался, что давление в нашем подводном доме, приблизительно в семь раз превышавшее давление на поверхности, повлияло на его рассудок. Потом, пытаясь ответить Итону, я услышал свой собственный голос и вспомнил, что так должны были звучать голоса всех — ведь дышали мы смесью, в которой преобладал гелий. Гелий искажает человеческие голоса и увеличивает их высоту настолько, что они начинают звучать как бессвязное тарахтение Доналда Дака, этого забавнейшего утенка из диснейевских фильмов. Но это была наша речь, и мы должны были научиться понимать друг друга. Период обучения, продолжавшийся всего несколько дней, проходил весело. Невозможно было удержаться от смеха, когда мы слушали друг друга. Когда я отдавал распоряжения, океанавты часто хихикали и даже хохотали, и я сам невольно должен был прикрывать рот рукой, чтобы человек, разговаривавший со мной, не понял, каким ужасно смешным казался мне его голос.

Космонавт стал океанавтом: Карпентер смотрит из иллюминатора подводной лаборатории.

Когда к нам присоединились еще восемь человек и наша команда была в полном составе, мы начали подготавливать лабораторию для опытов, которые должны были быть проведены под водой в последующие 45 дней. Наша первая команда должна была по плану оставаться под водой 15 дней, после чего ее сменит другая группа; я же мог покинуть «Силаб» через 30 дней, когда прибудет третья команда из 10 человек. Осуществление этого проекта было важно для развития целого ряда наук. Океанавты Океанографического института Скрипса должны были изучать различные биологические процессы и производить измерения, которые обогатят их еще большими сведениями о подводной погоде и топографии морского дна. Вместе с нами в «Силаб» были сотрудники противоминной обороны военно-морского ведомства. Но основная задача военного флота в этом смелом предприятии состояла в том, чтобы лучше изучить, как реагирует человек, находясь в условиях длительной изоляции, высоких давлений и низких температур воды.

Исследование и разработка материковых отмелей имеет огромное значение. Но прежде чем мы сможем начать осваивать их огромные ресурсы, мы должны научиться жить и работать на глубине 180 метров — для этого-то мы и поселились в нашем подводном доме.

Очень скоро я обнаружил, сколь опасна наша жизнь в «Силаб». На вторые сутки, поздно вечером, я работал у переднего края нашей подводной «гостиницы», метрах в пятнадцати от входного люка, с напарником — океанавтом Биллом Коффманом. На этот раз мы не взяли с собой баллонов для дыхания, которыми чаще всего пользовались, а положились на шланги, снабжавшие нас непосредственно из «Силаб» дыхательной смесью из гелия, азота и кислорода. Было очень темно и холодно, но все казалось в порядке, пока я вдруг не почувствовал, что мне стало трудно дышать. Положение быстро ухудшалось, скоро вообще дышать стало нечем. Дело было плохо. Оставалось одно: изо всех сил поплыть вдоль корпуса «Силаб» назад к люку. Путь в темноте казался очень длинным. Я боялся, что другой океанавт тоже лишен воздуха и испытывает такое же затруднение. Очутившись в люке, я, задыхаясь, попросил кого-то отправиться за Коффманом. Затем он внезапно появился рядом со мной. С ним ничего не случилось: просто, заметив, что я бросился к люку, он последовал за мной. Выяснилось, что мой шланг перекрутился. Мы выпрямили его и вернулись назад в воду. Но я пережил ужасное ощущение и осознал одну из основных истин моего существования под водой: в моем распоряжении был огромный океан, где я мог плавать, но в нем было только одно крошечное местечко, полутораметровый люк «Силаб», где я чувствовал себя дома и в безопасности.

В те первые дни мы работали в изнурительном темпе. Одни приготовления к погружению отнимали у нас громадное количество времени. Не так-то просто было залезть в плотно прилегавшие водоотталкивающие костюмы из пористой резины и затянуть на спине ремнями 38-килограммовые баллоны. Холодная вода, температура которой колебалась в пределах от 10 до 13 градусов по Цельсию, была весьма неприятной. Океанавт чувствовал себя в костюме удобно только некоторое время, но стоило ему сделать резкое движение, как водяная струя пробегала по спине или по резиновым рукавам. Холод прокрадывался в костюм, если даже последний был тщательно подобран по размеру. Спустя минут десять океанавт начинал дрожать. Некоторые дрожали столь сильно, что все тело сотрясалось, а руки дергались на несколько сантиметров вверх или вниз. В таких условиях становилось невозможно работать, и мы возвращались в лабораторию и принимали горячий душ. Что может быть приятнее горячего душа после такого холода! Мы становились под горячие струи пресной воды, сдирали с себя все принадлежности и костюмы и покрякивали от удовольствия.

Последние приготовления перед погружением на 60 метров. «Силаб-2», цилиндр весом в 100 тонн, рассчитан на десять океанавтов. Энергией подводную лабораторию снабжала по кабелям наземная электростанция.

В самой лаборатории жить было неплохо. Правда, она стояла слегка накренившись на левый борт, а нос ее был задран кверху. Это маленькое неудобство заставило нас подтянуть цепи на койках, привязать котелки к кухонной плите и есть, стоя или сидя на палубе. Из-за высокого давления в лаборатории было влажно, и я в течение некоторого времени часто просыпался по ночам: меня знобило под холодными и мокрыми простынями, и я не мог понять, холодно мне или жарко. В конце концов я вышел из этого затруднительного положения — стал спать на электрическом одеяле, и мне было удобно и сухо. Курить никто не мог, так как в дыхательной смеси не хватало кислорода для зажигания и горения сигарет. На питание жаловаться почти не приходилось, горячей воды было достаточно, имелся телевизор, ежедневно мы получали письма, а от наших заботливых жен, оттуда, сверху — посылки с кексами и печеньем. Мы могли говорить по телефону с родными и знакомыми — правда, за их счет. В общем, отрезанными от внешнего мира мы себя не чувствовали.

Прямо над нами стояло поддерживавшее с нами связь судно «Беркон», на борту которого располагалось базовое управление проекта и контрольный центр. На этом же судне находились и старшие офицеры проекта, среди них доктор Джордж Бонд, капитан Военно-морского флота и инициатор нашего исследования. Опытный океанавт, д-р Бонд является одним из крупнейших специалистов по вопросам жизни и деятельности человека под водой. Он и другие офицеры на «Берконе» поддерживали постоянную связь и могли наблюдать нас в лаборатории с помощью телеустановки. Их советы и распоряжения, даже их нормальные голоса, голоса «земных» людей, подбадривали и радовали нас.

Проходили дни, и мы делали интересные открытия, наблюдая реакции человека на условия подводной жизни. Прежде всего, наши тела начали постепенно привыкать к холоду. Дрожь уже охватывала океанавтов не так быстро, и она уже не была такой сильной. Измерения показали, что после часового пребывания в воде мы оперировали почти с той же силой и ловкостью. Иногда мы пользовались электрически подогреваемыми костюмами — несомненно, будущие модели таких костюмов позволят человеку работать в холодной воде до тех пор, пока он не устанет и не проголодается настолько, что будет вынужден вернуться домой. И хотя из-за непривычной окружающей среды и большой влажности мы страдали от головной боли и инфекции ушей, команда, в основном, все время сохраняла бодрое настроение. Явление удивительное, но в значительной части оно, думается мне, объясняется тем, что океанавты — люди особой породы. Их профессия требует больше мужества и любви к делу, чем любая другая мне известная. Они привыкли сталкиваться с опасностью, и, как ни странно, сознание этой опасности порождает в них исключительную доброту и мягкость по отношению друг к другу. Работая под водой, океанавты настолько зависят от своих товарищей, что каждый беспокоится, в порядке ли у его напарника дыхательное устройство, не замерз ли он, не устал ли, не угрожает ли ему какая-нибудь невидимая опасность. Взаимная привязанность, которую эти люди проявляли друг к другу, казалась особенно трогательной по сравнению с их грубым морским языком и замысловатыми татуировками.

Мы не имели возможности проверить умственную деятельность океанавтов во время их пребывания в воде с помощью цифровых тестов и головоломок, которыми мы пользовались в «Силаб», но мне кажется, что голова человека в воде работает медленнее. Однажды, вместе с другим океанавтом, мы выплыли из лаборатории, намереваясь удалиться от нее метров на пятьдесят. Вместо обычного каната-привязи для координации, мы воспользовались на этот раз двумя специальными шлангами, которые тащили за собой и с помощью которых надеялись точно определить глубину. Оба шланга следовали за нами в том же направлении, но от нас один из них тянулся в лабораторию, а другой где-то (мы не видели где) поднимался со дна океана и шел к базовому судну. Мы были почти на полупути от места назначения, когда один из шлангов, очевидно, зацепился за что-то, и мы не могли тащить его дальше. Сначала я хотел продолжать путь с одним шлангом, но вдруг меня поразила такая простая мысль: а что если мы проследуем дальше с оставшимся у нас свободным шлангом, выполним задание, пойдем назад и тогда обнаружим, что он ведет нас на поверхность, в то сказочное царство, недоступное для нас без продолжительной декомпрессии? Ответ был ясен. Мы повернули назад и, держась за оба шланга, добрались до места, откуда было видно, какой из них ведет в безопасную для нас лабораторию. Туда вел незапутавшийся шланг, но мы поступили правильно, избежав смертельного риска.

Мне кажется, что на больших глубинах, находясь в постоянном напряжении, пловец без конца задает себе вопросы. Все это вопросы жизни и смерти, и ответы на них должны быть утвердительными. Нормально ли пахнет воздух? Нет ли в шлангах воды? Сколько осталось дыхательной смеси? Правильно ли выделяются пузырьки из моего выдыхательного клапана? Вижу ли я моего напарника? Все ли у него в порядке? Хорошо ли работает его оборудование? Эти важные вопросы доминируют над работающим под водой человеком и, возможно, потому он довольно вяло реагирует на другие проблемы.

Любопытные рыбы не мешают работе океанавта. В лаборатории поддерживалась температура в 31°.

Однажды, когда я, находясь в воде у люка в лабораторию, имел неосторожность нащупывать путь рукой в темноте, меня поранила рыба-скорпион. Иглы ее спинного плавника укололи мой указательный палец на правой руке, и я сразу же почувствовал боль — острую и жгучую. Я никогда не сталкивался с этими рыбами, но знал, как они выглядят: в последнее время вокруг нашей лаборатории мы замечали сотни рыб-скорпионов, длиною от 15 до 50 сантиметров.

Я выбрался из воды, разделся и сразу же лег. Боль распространилась по всей кисти, потом по всей руке и скоро стала нестерпимой. Нос и носовые пазухи наполнились жидкостью, и мне пришлось дышать только ртом. Наш врач Боб Сонненбург не терял времени. Он сделал мне уколы антигистамина, дал кортизон и болеутоляющее, но боль не прекращалась. Мы снеслись с командованием: не вернуться ли мне с первой командой? Решили, что я останусь в «Силаб», но дней пять не буду покидать лабораторию. Через несколько часов я почувствовал себя лучше, гораздо лучше на следующий день, и еще через день я был уже снова в воде.

Свет иллюминаторов привлекал стаи рыб, и они постоянно толпились у стекол. Когда мы поселились в лаборатории, илистое дно вокруг нас было почти свободно от рыб; теперь все кишело бычками-подкаменщиками — колючими и уродливыми. Косяки крокеров расступались перед нами и затем вновь смыкались. Однажды я плавал около лаборатории, распутывая дыхательные шланги. В стоячем положении я крутился и вертелся метрах в двух от дна. Вдруг я заметил, что мой необычный танец привлек любопытных зрителей. Со всех сторон меня окружила стая чуть не в тысячу полуметровых морских окуней. Они застыли в метре от меня. Я оказался в каком-то футляре из глазевших на меня рыб.

Несколько дней с нами трудился Таффи — дрессированный дельфин. Он доказал, что эти морские проказники могут быть полезными помощниками океанавтов. Под водой они прекрасно заменяют скорую помощь. Таффи жил в загоне около «Беркона». Он умел плыть туда, куда его вызывали звуковыми сигналами. Услышав сигнал, он быстро нырял, таща за собой спасательный шнур, прикрепленный к его туловищу, и без труда находил океанавтов. Таффи — животное игривое, но он терпеть не может, если его сразу же не вознаграждают за труды. Однажды он по сигналу подплыл к океанавту Кену Конда. Сделав свое дело, он стал ждать, чтобы ему, как полагалось, дали лакомство. Конда не смог открыть пакет с рыбой и попытался отогнать Таффи. Увидав, что ему не собираются дать заслуженное вознаграждение, Таффи хвостом отхлестал Конда. Недвусмысленно выразив свое возмущение, дельфин быстро скрылся.

Море — сложная стихия, и опасности подстерегают человека на каждом шагу. Однажды, стоя в плавках у люка, я вдруг вспомнил об океанавте, который работал в это время недалеко от лаборатории. В воду за тот день он вышел вторично, и меня заинтересовало количество искусственного воздуха, оставшегося у него в баллонах. Я спросил у дежурного, с каким запасом газа океанавт вышел на работу. «Ему хватит на 35 минут», — ответили мне. Я поинтересовался, сколько времени он в воде. Дежурный подсчитал и сказал: «35 минут». Надевать маску и ласты было некогда: я выпрыгнул в люк и поплыл к аварийному колоколу, схватил веревку и отбил четыре удара — сигнал тревоги, отзывающий водолазов с места работы. Почти мгновенно запоздавший океанавт вернулся к люку. Мы проверили, сколько у него оставалось воздуха в баллонах: они оказались пустыми. Он, — да и мы в лаборатории, — потеряли счет времени. На этот раз нам всем повезло: человек может потерять в воде сознание, не отдавая себе отчета в том, что с ним происходит.

Большая часть времени под водой прошла в рутинной работе, без особых происшествий. Работа велась вне лаборатории — мы собирали морские образцы и пробы, исследовали течения и измеряли температуру, отплывая с разными заданиями от нашего подводного жилища на расстояние до 60 метров. В самой лаборатории мы стояли на вахте по целым суткам и делили между собой домашние обязанности, за исключением приготовления пищи, так как, когда подходила моя очередь, у меня всегда находилось какое-нибудь более спешное дело. Но некоторые действительно любили стряпать, и у них даже получалось нечто довольно съедобное из консервированной тушенки и порошковых омлетных смесей. Иногда сверху нам посылали почти готовые ростбифы и бифштексы (их оставалось только разогреть). Порой мы ловили рыбу — на крючок с хлебом — через открытый люк и, сняв с нее кожу, ели сырой. Однако нам ни разу не приходила в голову мысль поступить так же с Германом, полуметровым бычком, поселившимся на крыше нашей лаборатории. Герман стал всеобщим любимцем, и когда какой-то остряк с «Беркона» высказал предположение, что Герман, наверное, тоже очень вкусный, вся команда возмутилась таким кощунством.

Долгими вечерами я занимался графиками работ на следующий день. По ночам чаще всего я подолгу разговаривал с «Берконом», особенно с капитаном Уолтером Маззоном, начальником работ. Маззон — человек мудрый, спокойный и не без чувства юмора. Я любил потолковать с ним обо всем, что случилось за напряженный рабочий день. Когда я ночью дежурил один, лаборатория казалась такой уютной: кругом океан, тут и там горящие лампочки, приглушенный гелием храп товарищей. Особенно приятно она выглядела снаружи. Странное чувство охватывало нас, когда, подплывая к освещенному жилищу, мы вдруг видели, сквозь зеленоватый мрак, красные одеяла на койках.

Самые интересные происшествия случались во время подводных исследований. Как-то раз мы с Уолли Дженкинсом спустились на глубину до 80 метров от поверхности моря. Давление там было на две атмосферы больше, чем на уровне «Силаб». Глубже мы спускаться не имели права. Мы двигались вниз по склону, на котором находилась наша лаборатория. Склон становился все круче. На дне вместо ила появились черные скалы. Вдруг склон стал резко, под углом в 70-80 градусов, уходить вниз. Хотя под собой мы могли видеть лишь метра на три, мы поняли, что плывем над отвесным обрывом — стеной подводного ущелья. Увидев уходящие вниз скалы, Уолли из пловца превратился в альпиниста. Он повернулся в воде и стал на ногах спускаться по склону. Когда я подплыл к нему, он продолжал своей огромной, одетой в ласт ногой искать какую-нибудь точку опоры. Очевидно, при виде обрыва моему напарнику показалось, что он может свалиться в пропасть. Позже, когда мы обсуждали это происшествие, я пришел к выводу, что океанавты часто испытывают подобное ощущение, такое естественное на суше и такое излишнее в воде, где без труда можно переплыть любой провал морского дна.

Приближалось время покинуть лабораторию, и мне было трудно разобраться в своих чувствах. Я не горел нетерпением подняться на поверхность, но и не сожалел об этом. Я собирался оставаться под водой 30 дней, и этот срок истекал. Возможно, в душе я уже мечтал выбраться наверх: два раза в лаборатории мне чудился шум ветра, я соскучился по семье, по синему небу и облакам.

Но эти личные переживания стояли где-то на заднем плане. В первую очередь я гордился результатами нашей работы. Мы доказали, что человек может жить и работать в морской среде — и это было самое главное. Исследуя доселе незнакомую область человеческой деятельности с помощью далеко не совершенного оборудования, мы на месте обнаруживали его недостатки. Будущим подводным исследователям помогут результаты нашей работы, они используют наши успехи и учтут наши ошибки.

«Силаб» я покидал налегке — плавки, резиновый жилет и маска: что еще нужно для короткого пути к связной капсуле? Эта капсула доставила нас в декомпрессионную камеру на «Берконе», откуда после 34 часов декомпрессии мы вернулись в земную атмосферу. Когда я отправлялся в путь, часть новой команды уже приступила к работе в лаборатории.

На «Берконе» хранилась интересная магнитофонная запись — одно из прекрасных напоминаний о нашей работе в глубоководной экспедиции. За двое суток до нашего отплытия из лаборатории мы исполнили «Доброй ночи, Ирина», которую мы пели голосами Доналда Дака — все, за исключением меня, исполнявшего партию гавайской гитары. Гелий придает удивительно смешное звучание голосам, но я уверен, что всю жизнь буду с удовольствием и гордостью слушать эту замечательную ленту.


Авт. права: изд-ва «Уорлд бук энсиклопедиа сайенс сервис», 1965 г.