Директор госпиталя Токийского университета доктор Миками Йосиро не любил и боялся американцев. Не то, чтобы им владели предрассудки расового свойства, которые могли бы питать его ненависть ко всему, что приходит на японские острова извне. Нет, для этого он был вполне современным человеком и в высшей степени пренебрежительно отзывался о тех исторических деятелях своей страны, которые в прошлом веке упрямо ограждали Японию от всего иноземного. Он искренне считал их основными виновниками бедствий, обрушившихся на страну Восходящего Солнца в течение последних полутора десятков лет.

Правда, были и в его жизни случаи, когда ему приходилось высказывать националистические и прямо шовинистические мысли. Например,, когда на Тихоокеанском театре военных действий некоторыми офицерами императорской армии был возрожден древний самурайский обычай пожирать дымящуюся кровью печень поверженного врага, доктор Миками отозвался об этом, если и не с безусловным одобрением, то, во всяком случае, без порицания, пустившись в туманные рассуждения о классических национальных традициях племени Ямато. Но подобные его высказывания относились к периоду с тридцать седьмого по сорок пятый год и имели место всегда в присутствии кого-либо из видных военных или политических деятелей того страшного времени.

Теперь же он вспоминал об этом с томительным стыдом. «Ничего не поделаешь, — вздыхал он, стараясь оправдаться перед собой, — тоталитарное государство шло своим путём, и само небо чернело для тех, кто пытался хоть на шаг отстраниться от участия в этом грозном марше навстречу небывалому могуществу или полному краху». Государство никому, ни крестьянину, ни ученому, не позволяло оставаться в стороне от своей политики (кровавой политики, теперь это можно сказать открыто) , оно словно стремилось связать весь народ круговой порукой. К тому же, те вынужденные националистические фразы директора госпиталя Токийского университета слышали немногие, а услышав, не придали им, разумеется, никакого значения.

Поэтому такие факты отнюдь не следует рассматривать как доказательство его, директора, искренней уверенности в превосходстве расы Ямато над остальным человечеством и над американцами в частности. Нет, его отвращение к американцам имело источником гораздо более узкие соображения. Если бы кому-нибудь пришло в голову и удалось вызвать доктора Миками на откровенность, он, вероятно, рассказал бы о двух случаях из своей жизни.

Первый произошел в 1927 году, когда он учился в одном из крупнейших университетов в США. Однажды какой-то весьма посредственный студент, член «Американского легиона», нисколько не стесняясь его присутствием, громогласно сказал о нем: «Талантливая макака!» Все, кто слышал это, даже те, кого он считал добрыми товарищами, расхохотались. Его самолюбие японца было уязвлено, хотя он убеждал себя, что презирает эту грубую выходку завистливого дурака.

Другой случай относится к сентябрю 1945 года. Он стоял у окна госпиталя и с ужасом глядел на то, что еще так недавно казалось невероятным: американские войска на улицах Токио. По городу проходили части Первой «кавалерийской» дивизии. Джипы и танки, облепленные здоровенными солдатами в касках набекрень, с ревом и грохотом катились бесконечной чередой. Один из танков, неуклюже развернувшись на повороте, сбил фанерный киоск продавца цветов, к счастью пустой. Хохот, свист, улюлюканье заглушили даже лязг металла. Доктор Миками поспешно отошел от окна. Теперь в его сердце рядом с неприязнью прочно поселился страх. Чудовищные беспощадные бомбардировки — это война, это можно понять, а вот как сбить железной махиной маленький киоск и веселиться по этому поводу — это уже нечто от беззакония, от хулиганства.

Хулиганы на танках! Может быть и атомные бомбы на Хиросима и Нагасаки они сбросили из хулиганства, как мальчишка стреляет из рогатки в стеклянную витрину? Иначе, какой же смысл было наносить такие удары по истерзанной, обессиленной стране, у которой уже подогнулись колени?

Да, доктор Миками не любил и боялся американцев, и довольно частое общение с ними в последние годы не изменило этих его чувств к лучшему.

И теперь, восемнадцатого марта 1954 года, он растерялся, увидев в своем кабинете долговязого седого янки с сухощавым лицом, в куртке защитного цвета, заправленной в широкие брюки. Когда же он, приглядевшись, узнал гостя, его растерянность и досада только увеличились. Впрочем, он сразу овладел собой. Навстречу американцу из-за широкого стола не спеша поднялся маленький, спокойный японец, совершенно лысый, в прекрасно сшитом европейском костюме. Гладкое лицо его, обтянутое пергаментной кожей, не выражало ничего, а черные глаза под толстыми стеклами черепаховых очков разглядывали гостя устало-равнодушно.

— Позвольте представиться, — сказал американец. — Нортон, начальник Хиросимского отделения АВСС.*

* Комиссия по обследованию жертв атомной бомбы.

Он достал из нагрудного кармана документ, но доктор Миками поклонился учтиво и прижал руку к левому боку, давая понять, что ему не требуются никакие документы.

— Я уже имел удовольствие встречаться с вами, мистер Нортон, — сказал он. — Кажется, это было два года назад, мы виделись у нашего министра здравоохранения. Садитесь, пожалуйста. — Директор госпиталя прекрасно говорил по-английски, и только иногда мягкое «р», проскальзывающее вместо непривычного для японца «л», выдавало то обстоятельство, что этот язык не является его родным. Нортон с видимым удовольствием погрузился в кресло напротив Миками и вытянул ноги. Миками опустился на свой стул, пододвинул через стол гостю сифон и небольшой лакированный ящик.

— Содовая, сигареты, прошу вас.

— С удовольствием. А, «Лаки Страйк»! Совсем как в Штатах в добрые студенческие времена, не правда ли? Благодарю вас.

Американец закурил и начал:

— Вы, конечно, не очень удивлены моим посещением, мистер Миками?

— Во всяком случае, оно доставляет мне большую честь и большое удовольствие, — механически отозвался тот.

— Это после хлопотливого служебного дня? — рассмеялся американец. — Не будем тратить ваше драгоценное время на комплименты. С вашего разрешения я перейду прямо к делу.

— Прошу вас, мистер Нортон.

Но Нортон вдруг замялся. Его почему-то смущала зеленоватая полутьма над бумажным абажуром настольной лампы, голые стены, непроницаемое, как маска, темное лицо хозяина, сидевшего очень прямо по ту сторону стола. «Ученый с таким именем и директор такого госпиталя мог бы иметь кабинет поуютней», — мельком подумал он и тут же рассердился на себя.

— Коротко говоря, — немного резко произнес он, — меня интересуют два пациента, поступившие к вам пятнадцатого.

«Так оно и есть, — подумал Миками. — Теперь они не дадут нам покоя». Но лицо его попрежнему оставалось усталым и равнодушным.

— Позволено ли будет мне узнать, мистер Нортон, с какой точки зрения они вас интересуют? И что именно вы хотите знать о них?

Лицо Нортона изобразило глубочайшее изумление.

— Разве вам не звонили из министерства иностранных дел? — спросил он растерянно.

Доктор Миками покачал головой:

— Не понимаю, какое отношение министерство иностранных дел может иметь к делам моего госпиталя.

— Значит, ваши чиновники опять всё перепутали, — раздраженно сказал Нортон. — Факт тот, что я вынужден был вылететь сюда из Хиросима по настоятельной просьбе ваших дипломатов, черт бы их побрал. Мне передали, что здесь находятся двое больных, которые... м-м... которые могут представлять для меня большой интерес. Причем добавили, что персонал вашего госпиталя не в состоянии не только лечить, но даже поставить диагноз, и что вы — вы лично, понимаете? — требовали приезда американских врачей.

Доктор Миками не проронил ни слова и не пытался перебить собеседника, и Нортон подивился стоическому спокойствию, с которым он снес эту пощечину.

— Как бы то ни было, — после короткой паузы продолжал американец. — Будем считать это просто досадным недоразумением и обратимся к делу. Меня интересует всё об этих больных: обстоятельства их заболевания, ход болезни, как они попали к вам, какие меры вами приняты и так далее.

— Прежде всего, — безразличным тоном заговорил Миками, — считаю своим долгом заверить вас, мистер Нортон, что я ни в коей мере не виновен в этом, как вы его называете, досадном недоразумении. Повидимому, у дипломатов имелись достаточно веские основания, чтобы обратиться по делам здравоохранения, минуя наше ведомство, прямо к оккупационным властям (Нортон поморщился, но Миками сделал вид, что не заметил своей оговорки). Хотя я представить себе не могу, почему оно так заинтересовалось этими больными. Но раз уж так вышло, ничего не поделаешь. Только... — японец недоуменно пожал плечами, — не вижу, чем, собственно, могу быть вам полезен. Мы сами почти ничего не знаем, а то, что нам известно, весьма подробно и обстоятельно было изложено во вчерашнем номере «Йомиури». Вы, несомненно, читали эту статью и...

— Виноват, коллега, — перебил Нортон и криво улыбнулся, — к сожалению, мне приходится признаться, что японским языком, а тем более японской письменностью я владею пока очень слабо, поэтому упомянутой вами статьи не читал. Но самое главное не в этом, — тут Нортон нагнулся над столом и заговорил медленно и отчетливо, глядя собеседнику прямо в глаза. — Вы должны твердо понять, что с помощью американской науки вы смогли бы более успешно выполнить свой долг по отношению к этим вашим пациентам, а также и по отношению к другим, которые, вне всякого сомнения, скоро окажутся на руках японской медицины. Насколько нам... мне известно, общая картина заболевания очень напоминает... м-м...

Американец сделал паузу, но ожидаемой реплики не последовало.

Он закончил сухо:

— Одним словом, если вас это не затруднит, коллега, мне очень хотелось бы разузнать подробности этого дела и осмотреть пациентов.

Директор госпиталя понял теперь всё. Понял он и то, что уклоняться дальше от ответов на вопросы этого наглеца будет невозможно. Речь шла о слишком серьезных вещах. И снова проклятый страх зашевелился под ложечкой. Он вздохнул, взглянул на часы, демонстративно покосился на кучу писем и официальных бумаг на столе слева от себя (единственный знак протеста, который он смог себе позволить) и поднял глаза на гостя.

— Хорошо, мистер Нортон. Если вы так настаиваете... Что вас интересует прежде всего и больше всего?

Нортон улыбнулся широко и весело и потер ладони.

— Начнем по порядку, дорогой коллега, — сказал он. — Как случилось, что рыбаки из Яидзу попали к вам? Кто их надоумил?

— Им посоветовал обратиться к нам мистер Оои, городской врач Яидзу. Вам, оказывается, известно, что пациенты прибыли оттуда?

— Да, я это знаю. Кстати, далеко этот Яидзу от Токио?

— В четырех часах езды. Маленький приморский городок около Сидзуока. Так вот, доктор Оои предположил сначала, что у них бери-бери. Внешние симптомы были как будто налицо: потемнение кожи, нарывы, гнойные выделения и так далее. Но было и другое, чего Оои объяснить никак не мог. У судового механика Ямамото прядями выпадали волосы. Больные не испытывали характерной для бери-бери ломоты в суставах. Они испытывали страшную слабость и отказывались от воды и пищи. В распоряжении Оои не было почти никаких средств для производства необходимых анализов. Но он имел дело с бери-бери почти всю свою жизнь, и ему стало ясно, что эта болезнь незнакома ему. Он послал двух пациентов — механика Ямамото и рыбака Масуда — к нам с письмом.

— Да, остальные остались у него в больнице. Двадцать один человек.

— И вы, разумеется, сразу поняли, что это за болезнь?

— Нет, не сразу.

Миками теперь не испытывал ни малейших сомнений относительно того, что американцу прекрасно известно всё о «Счастливом Драконе». Непонятно было только, чего он хочет от директора госпиталя. Но Миками был терпелив и осторожен. Он выдвинул один из ящиков стола и, роясь в нем, продолжал:

— Никаких возбудителей болезни найти не удалось. Но сразу бросились в глаза два обстоятельства. Во-первых, необыкновенная бедность крови лейкоцитами, во-вторых, ненормальное содержание белка в моче. Это, конечно, ничего не объясняло, и я обратился к обстоятельствам, предшествовавшим заболеванию.

— Что сами пациенты думают о своей болезни?

— О, они ничего не могли сказать. Так же, как и я... тогда.

Нортон быстро взглянул на Миками. Тот вертел в руках, складывая и разворачивая листок бумаги, который он достал из стола.

— Вы хотите сказать, что теперь...

Миками кивнул головой.

— Вот именно, мистер Нортон. Я вспомнил кое-какие газетные сообщения... Кажется, это было полмесяца назад, если я не ошибаюсь, и сопоставил симптомы таинственного заболевания с некоторыми явлениями, свидетелями которых оказались рыбаки во время своего последнего плавания, а также с данными одного документа, случайно сохранившегося у меня со времен войны. Это дало мне возможность сделать кое-какие выводы. Я не берусь утверждать, что мне ясно всё, но просвет уже есть.

Наступило молчание. Нортон старался собраться с мыслями. Эта желтая пигалица оказалась хитрее, чем он предполагал. Знает ли Миками, что произошло в действительности? Нет, это исключено. Разве только, если он связан с врачами на Кваджелейне... Совершенно невозможно. Как бы то ни было, он, повидимому, напал на верный след. Что ж, это по существу ничего не меняет. Всё равно нужно будет открыть ему карты. Но какова бестия!

— Вы упомянули о некоторых явлениях, коллега, — сказал Нортон. — Не откажите в любезности...

Доктор Миками рассказал всё, что ему было известно со слов рыбаков.

— После этого на них посыпался белый, похожий на муку, порошок — закончил он рассказ о злоключениях «Счастливого Дракона». Пепел горящего неба, как они говорят. Он густо сыпался сверху, словно снег.

— Совершенно верно, — американец удовлетворенно кивнул. — Порошок, похожий на муку. Значит, первого марта они находились в районе Маршальских островов, вы сказали?

— Ямамото утверждает, что их шхуна находилась в это время милях в ста двадцати к востоку от Бикини. Впрочем, мне думается, они были гораздо ближе.

— Почему? — насторожился Нортон.

— Трудно себе представить взрыв такой мощности, чтобы радиация его причинила серьезные поражения на расстоянии в сотню миль, — спокойно сказал Миками.

— Значит, вы полагаете, коллега, — быстро сказал Нортон, — что они были ближе к месту взрыва, чем говорят?

Снова в кабинете воцарилась тишина. Доктор Миками взял сигарету, закурил, внимательно следя за сизыми струйками дыма под зеленым абажуром.

«Значит, это действительно был взрыв. Американец даже не заметил, кажется, что мы говорим о нем открыто».

— Конечно, это только мое предположение, мистер Нортон, — сказал, наконец, он. — Но мне ясно одно: несчастные рыбаки оказались случайно вблизи от полигона, где ваши соотечественники испытывали какую-нибудь ужасную военную новинку. В результате — характерная болезнь: выпадение волос, нарывы на теле, слабость, уменьшение числа лейкоцитов. Я обратился к одному старому документу, он сохранился у меня с тех времен, когда я работал с жертвами Хиросима и Нагасаки, — Миками мельком просмотрел бумагу, лежавшую теперь перед ним на столе. — Вот, пожалуйста. Это история болезни некоего Асадзе Тадати, умершего в начале сорок шестого. Симптомы совпадают полностью. Интересуетесь?

Нортон покачал головой.

— У меня в отделении огромный архив подобных бумаг. Должен признать, что ваша логика безупречна.

— И ваш вывод?

— Несомненно, они поражены жесткой радиацией.

— Но интересно, — продолжал Нортон, — что вы думаете об этом пресловутом пепле? Какую он играет роль в вашей логике?

Доктор Миками пожал плечами:

— Право не знаю, мистер Нортон. Вы слишком многого хотите от меня. Я ведь всего-навсего обыкновенный терапевт... Масуда привез нам немного, грамм пятьдесят. Обыкновенный известняк, больше ничего.

Рука американца с сигаретой остановилась на полпути ко рту.

— Известняк... — медленно проговорил он и вдруг торопливо закивал головой. — Да, разумеется, известняк, мел, кораллы... И вы не заметили в нем ничего особенного?

— Особенного? Нет. А вы полагаете, что он, этот известняк, имеет какое-нибудь отношение...

— О-кэй, коллега, — Нортон притушил сигарету в пепельнице и выпрямился. — Теперь мне всё совершенно ясно, и я могу рассказать вам, что случилось.

Доктор Миками вежливо-удивленно поднял реденькие брови.

— Дело в том, — продолжал Нортон, — что вы оказались очень недалеко от истины, предположив, что ваши рыбаки явились жертвой мощного радиоактивного излучения. Но это не была жесткая радиация, хотя, возможно, наши пациенты были недалеки от этого.

— Вы, очевидно, читали в газетах, что первого марта на небольшом аттоле в районе Бикини было проведено испытание нового сверхмощного вида вооружения — термоядерной, или, как ее чаще называют, водородной бомбы.

Голос американца звучал почти патетически. Миками слушал с обычным вежливым вниманием.

— Чудовищной силы взрыв, — продолжал Нортон после эффектной паузы, — измельчил в порошок атолл, поднял миллионы тонн этого порошка на воздух и разбросал на сотни миль вокруг. (Небесный пепел, — пробормотал Миками). Это и был небесный пепел, совершенно верно. Но самым страшным оказалось то, что этот пепел — не просто известковая пыль. Вы знакомы с основами ядерной физики? Нет? Жаль. Постараюсь объяснить популярно. Температура в десятки миллионов градусов, возникшая в момент взрыва, придала элементарным частицам — продуктам взрыва термоядерной реакции — такие скорости, что они получили возможность проникать в ядра атомов всех веществ, находящихся в районе взрыва. В ядра атомов солей океанской воды, газов, из которых состоит воздух, а также в ядра атомов, входящих в состав коралла и материалов, из которых была построена оболочка бомбы. Как правило, всякий атом, ядро которого захватило постороннюю частицу, становится радиоактивным. Теперь вы понимаете, коллега? Излучение непосредственно от взрыва могло и не угрожать рыбакам, поскольку оно поглощается на сравнительно недалеких расстояниях от эпицентра. Но масса радиоактивной коралловой пыли, посыпавшаяся с неба, оказалась для них роковой. По виду она ничем не обнаруживала своих страшных свойств. И несчастные вдыхали ее, поглощали с пищей, она забивалась в уши, в глаза, в складки кожи... Они не смывали ее, вероятно, в течение нескольких дней. Они плыли домой, а радиация делала свое дело и только теперь ее действие стало сказываться в полной мере. Можно представить себе, как молекула за молекулой в клетках живого человеческого организма рушится под ударами смертельного излучения, как...

— Мне всё ясно, мистер Нортон, — морщась, как от боли, прервал его Миками. — По-моему, если позволите, это очень похоже на преступление.

Нортон насупился.

— Громкие слова, коллега, громкие слова, — сказал он. — Преступление... Я бы сказал, несчастный случай. Вашим рыбакам просто не повезло, вот и всё. И если это вас утешит, пострадали не только они. Проклятой пылью были осыпаны все близлежащие атоллы, в том числе два или три обитаемые. Поражено более двух сотен туземцев и несколько американцев. Американцев, коллега! Правда, их сразу отправили в госпиталь на Кваджелейн, и их состояние, кажется, уже не вызывает опасений. Если бы капитан «Счастливого Дракона» догадался подать сигнал бедствия, с его экипажем тоже всё было бы в порядке. И потом, кто виноват, что они забрались в запретную зону? Не смотрите на меня так, будто я виноват во всем случившемся. Конечно, наши военные проявили известную неосторожность. Но наше дело — лечить, а не разбираться в этих спорных вопросах. Скажите, пожалуйста, коллега, как вы намерены лечить этих людей? Насколько мне известно, у вас и у вашего персонала нет ни необходимых знаний, ни оборудования, ни медикаментов. Или я ошибаюсь?

Директор госпиталя склонил голову в знак того, что гость не ошибается. Помедлив немного, сказал:

— Убедившись в правильности моих догадок относительно природы их заболевания, я сразу же решил обратиться к профессору Удзуки. Сегодня я звонил к нему и просил зайти, но... — Миками был настолько раздражен, что позволил себе подпустить собеседнику шпильку, — у господина профессора Удзуки, вероятно, и без того слишком много дел подобного рода. Он так и не пришел.

Американец и бровью не повел.

— Да, — спокойно подтвердил он. — За последнее время в отделения нашей комиссии поступили новые партии жителей Хиросима и Нагасаки с рецедивом лучевой болезни. Но мистер Удзуки не пришел к вам по другой причине.

— А именно?

— По предложению властей он подготавливает для экипажа «Счастливого Дракона», в том числе и для ваших пациентов, места в Первом национальном госпитале.

К разочарованию Нортона Миками только слегка пожал плечами. Выражение его лица не изменилось.

— Не будет ли нескромностью с моей стороны спросить, — спокойно произнес он. — Кто санкционировал перевод моих пациентов в Первый госпиталь? Административное бюро штаба американских войск?..

— Не могу точно сказать, коллега, — едва сдерживаясь, сказал Нортон. — Кажется, ваш департамент здравоохранения, или как его там... Вы еще получите указания, я пришел только предупредить вас и взглянуть на больных. Завтра я со своим помощником вылетаю в Яидзу и осмотрю остальных. Через два-три дня все они должны быть в Токио. В Первом госпитале больные будут находиться под постоянным наблюдением лучших специалистов мира по лучевым болезням, американцев и японцев, вашего Удзуки в том числе.

— Еще один вопрос, мистер Нортон, если позволите. Насколько я понял, профессор Удзуки не почтил меня своим посещением потому, что взять на себя этот труд решили вы. Не скажете ли, чему я обязан...

Нортон расхохотался. Потом сказал внушительно:

— Американская медицина должна исправить зло, невольно причиненное американской физикой. Дело должны взять на себя американские врачи, и я буду одним из них. Кроме того, мы считаем, что пристальное наблюдение за ходом болезни... и за ходом лечения, конечно, может дать мировой науке массу ценнейшего материала по особенностям радиоактивных болезней. Такой случай мы не можем и не должны упускать.

Положительно директор Миками сегодня удивлял самого себя. Он грубо, почти вызывающе сказал:

— Американские ученые будут экспериментировать с японскими морскими свинками? Так это следует понимать? А если морские свинки откажутся от экспериментов?

Нортон нахмурился.

— Повторяю, коллега, не надо тратить громкие слова. Всё будет так, как должно быть. И не будете ли вы любезны показать мне моих будущих пациентов?

Гость и хозяин поднялись одновременно. У дверей японец задержался, пропуская вперед американца. Острые черные глаза под толстыми стеклами больших очков были полуприкрыты набрякшими веками: Миками боялся, что гость прочтет в них страх и ненависть.

Масуда рвало. Его маленькое исхудалое тело судорожно изгибалось под простыней, на потемневшем лице, изуродованном желтыми буграми нарывов, выступил обильный пот. Давно уже полупереваренные остатки завтрака были в тазике, подставленном служителем, а спазмы всё продолжали сводить его горло, хотя из раскрытого рта текла только тягучая липкая слюна. В промежутках между спазмами Масуда громко и хрипло, со всхлипами, стонал и ругался: ,

— Тикусё... А, тикусё-мэ-э...

Остальные больные и служитель молчали. Капитан Цуцуи лежал, завернувшись в простыню с головой, сэндо Мисаки, сморщившись, тайком от служителя занимался запретным делом — выдавливая на руке зудевший гнойник. Механик Ямамото подобрал брошенную служителем газету и читал про себя, шевеля губами. Потом вдруг приподнялся на локте и крикнул, не отрывая глаз от текста:

— О-ой, Цуцуи-сан! Сэндо!

Капитан высунул лицо из-под простыни. Сэндо, не оборачиваясь, прохрипел:

— Чего тебе, Тюдзи?

— Слушайте, что сказал о нас председатель американской атомной комиссии господин Рюис Стораус. Он заявил, что в момент взрыва «Счастливый Дракон» находился... э-э, где это? А, вот: «...находился западнее атолла Бикини в пределах двухсотмильной запретной зоны». Ну, не дурак ли этот янки? Не умеет отличить запада от востока...

— Пропади он пропадом со всеми атомщиками вместе, — слабым голосом отозвался Цуцуи. Лицо его перекосилось. Ямамото бросил газету.

— Болит? — сочувственно спросил он.

— Огонь у меня внутри, — Цуцуи скрипнул зубами и зарылся лицом в подушку.

Сэндо вытер пальцы об матрац, оправил простыню и солидно прохрипел, щуря слезящиеся глаза:

— Всякому дураку в Японии известно, что, когда взорвалась эта проклятая водородная штука, мы были милях в десяти к востоку от их зоны. Янки будут теперь выкручиваться, чтобы не платить убытки.

Масуда, наконец, перестало тошнить. Служитель обтер ему лицо влажной губкой и вынес тазик. Сэндо проводил его глазами и продолжал:

— Ничего, ребята, мы их заставим раскошелиться. Подадим на них в суд, а когда выйдем отсюда, у каждого будет тысяч по сто иен в кармане. Не плохо, а?

— Может быть, мы не выйдем, а нас вынесут? — всё еще тяжело дыша, проговорил Масуда. — Мне всё хуже и хуже... Умру, наверное...

— Может быть и так, — спокойно согласился Ямамото, — а ты, Иоси, хоть и сэндо, а дурак. Сто тысяч, сто тысяч... На что мне твои сто тысяч, когда голова моя скоро будет голая, как детская задница, а мой желудок не держит ни рисинки? Или вот капитан. Посмотри, как он мучается. Ты бы хоть при нем постыдился говорить о деньгах. И Кубояма... Ему, говорят, совсем плохо. А ты знаешь только одно — деньги, деньги...

Сэндо не обиделся. Он выдернул у себя на макушке клок волос и дунув на них, разбросал возле койки.

— У меня тоже вылезают, — улыбнулся он. — Только быть лысому при деньгах лучше, чем быть волосатым нищим. Я куплю садик и буду разводить шелкопрядов.

— Шелкопрядов в Яидзу не разведешь, — Ямамото достал из тумбочки сигареты и спички. — Да и что рыбак понимает в шелкопрядах? Лучше купить моторную лодку и выходить за кальмарами.

Сэндо хотел возразить, но в коридоре вдруг послышались шаги, дверь распахнулась, и в палату вошли несколько человек в белых халатах. Очевидно, это были врачи, хотя случалось, что столь же бесцеремонно входили к больным и репортеры. Ямамото сразу узнал длинного седого американца, который осматривал его и Масуда неделю назад.

Американец этот, возвышавшийся среди других на целую голову, вошел вслед за двумя японскими врачами, остановился у койки Масуда и окинул палату быстрым внимательным взглядом. Его сопровождал низкорослый японец, повидимому, нисэй,* в американской военной форме без знаков различия, видневшейся из-под распахнутого халата, и еще два янки с чемоданчиками из блестящей кожи в руках. Видно было, что они смущены и стараются скрыть это. Некоторое время все молчали. Больные с враждебным любопытством рассматривали иностранцев. Врачи-японцы стояли поодаль с бесстрастными холодными лицами, словно желая показать, что в этом визите они играют только подчиненную роль.

* Японец, родившийся в Америке.

— Хау ар ю гэттинг он, бойз? — спросил долговязый, обращаясь, судя по направлению его взгляда, к больным.

— Как поживаете? — негромко перевел один из врачей-японцев, опустив фамильярное «бойз» — «ребята».

Ямамото отвернулся, Масуда закрыл глаза. Цуцуи сделал попытку приподняться, но с глухим стоном снова упал на подушку. Только сэндо, оскалив желтые зубы, бросил:

— Очень плохо.

— А, варуй, варуй, — уловив знакомое, видимо, слово, закивал долговязый. Янки у дверей заулыбались. — Ничего, скоро будет ёросий. — Он заговорил по-английски, и нисэй фразу за фразой перевел, что они, американцы, чрезвычайно удручены и опечалены случившейся неприятностью и со всей энергией, прилагая все силы и умение, постараются в какой-то мере исправить положение. Прежде всего, необходимо правильное лечение. Болезнь очень сложна и тяжела, скрывать это не приходится, но потому-то американское правительство и послало их, лучших врачей по такого рода заболеваниям, чтобы загладить инцидент, о котором, повторяю еще и еще раз, — говорил Нортон, — оно глубоко сожалеет.

— Для установления правильного курса лечения необходимо ознакомиться с вашим состоянием, а также выяснить некоторые подробности истории болезни, то есть уточнить обстоятельства, при которых вам было нанесено лучевое поражение. Затем мы возьмем у вас для анализа кровь и мочу, назначим процедуры, лекарства, диэту... Я полагаю, — заключил он, оглядываясь на своих коллег, — что если нам удастся избрать правильный путь, вы снова будете на ногах через какой-нибудь месяц. А сейчас давайте приступим.

Он спросил о чем-то японских врачей, те кивнули в знак согласия, а два американца подошли к столу и стали извлекать из чемоданчиков какие-то коробки и футляры, резиновые трубки и странного вида стеклянные предметы в рамках из лакированного дерева.

— Начнем осмотр, — перевел нисэй.

Но тут произошло нечто непредвиденное. Масуда, которого собирались осматривать первым, отодвинулся к стене, натянул простыню до подбородка и сказал сдавленным голосом:

— Не хочу.

Американцы удивленно переглянулись, поглядели на него, на японских врачей, стоявших с прежним выражением равнодушия на лицах, затем повернулись к нисэю. Тот, словно спохватившись, перевел.

— Но почему? — спросил Нортон.

Нисэй, брезгливо скривившись, пожал плечами. Тогда долговязый легонько потянул с Масуда простыню.

— Не хочу, — упрямо повторял тот, плотнее прижимаясь к стене.

— Он не хочет! — крикнул Ямамото яростно. — И никто из нас не хочет! Уходите отсюда, пусть нас лечат японские врачи!

В наступившей тишине отчетливо были слышны слова перевода.

Нортон побагровел.

— Что это значит? — зловеще спокойно спросил он, повернувшись к японским врачам. Ямамото, уже не так громко, добавил:

— Скажите им, что мы не хотим быть подопытными животными для их опытов!

— Я, кажется, знаю, кто мог инспирировать эту... недостойную комедию, — пробормотал Нортон сквозь зубы, — но никогда не думал, что он зайдет так далеко. Это неслыханное варварство.

Он повернулся к Ямамото и мягко сказал:

— Не надо так шуметь и упрямиться, мой друг. Я понимаю, вы настроены против американцев. Но поймите, дело идет о вашем здоровье, о ваших жизнях! Нельзя шутить с такими вещами. Вы не должны мешать нам выполнить свой долг.

— Сначала заплатите нам за то, что искалечили нас, — прохрипел вдруг сэндо.

Это было так неожиданно и неуместно, что Ямамото поперхнулся, японские врачи вздрогнули, а переводчик-нисэй укоризненно покачал головой.

— Извините, пожалуйста, — сказал нисэй просительно, — но послушайте меня. Напрасно вы поворачиваете дело таким образом. О денежном вознаграждении за понесенные вами убытки будут договариваться дипломатические представители. Господа американские врачи не имеют к этому никакого отношения. Послушайте меня. Только эти люди во всём мире могут помочь вам... Если это еще возможно. Это атомные врачи с мировыми именами.

Американцы с нетерпением переводили глаза с нисэя на Ямамото и снова на нисэя. Тогда Ямамото, остановив на Нортоне полный тяжелой ненависти взгляд, выпалил:

— Все знают, что янки забирают на свои лечебные пункты больных атомной горячкой из Хиросима и Нагасаки. Но кто видел хоть одного выздоровевшего?

Нисэй развел руками и быстро перевел. Нортон покачал головой.

— Вы не совсем правильно понимаете обстановку, мой мальчик. Больные атомной горячкой получили совсем другие поражения. Нам, врачам-специалистам, это виднее. Мы думаем, что с вами дело обстоит гораздо лучше.

Он повернулся к японским врачам, словно приглашая их в свидетели. Один из них проговорил после недолгой паузы:

— Думаю, вы ничего не потеряете, если дадите себя осмотреть, господин Ямамото. Вряд ли американские врачи могут иметь на уме что-нибудь плохое. К тому же, ведь мы присутствуем здесь, а нам-то вы доверяете, не так ли?

Через полтора часа осмотр был закончен. Ямамото, оскалившись, демонстративно тер ладонями по тем местам на своем теле, которых касались руки янки.

— Теперь, ребята, — сказал Нортон, наливая на ладонь спирт из флакончика и тщательно обтирая руки, — вы должны помочь нам еще в одном вопросе. Вы сами понимаете, что степень опасности вашего заболевания во многом, если не во всём, зависит от того, на каком расстоянии от места взрыва вы находились.

Врачи-японцы насторожились.

— Не правда ли, коллеги? — сейчас же обернулся к ним долговязый. Те неохотно кивнули.

— Так вот, я не знаю и не хочу знать, что вы говорили репортерам и будете говорить представителям официальной комиссии. Меня интересует как врача, как специалиста, понимаете? — вопрос: где вы находились в момент взрыва?

Он сделал паузу и, не дождавшись ответа, продолжал:

— Дело в том, что если взрыв произошел ближе, чем мы думаем, нужно будет применить более эффективные и более дорогие средства.

Сэндо раскрыл было рот, но тут вмешался Цуцуи:

— Я капитан этой шхуны, господин доктор, — слабым прерывающимся голосом сказал он, — подобного рода вопрос должен быть обращен ко мне. Только я один знаю истинное положение вещей.

— Слушаю вас, — придвинулся к нему Нортон.

— Я ничего не могу сообщить вам нового, господин доктор. То, что знают репортеры, и то, что выявит официальная комиссия, в точности совпадает с тем, что было на самом деле: в момент взрыва «Счастливый Дракон» находился в двадцати милях от границы запретной зоны.

— Это неправда, — строго сказал Нортон.

— Это правда, — возразил Цуцуи и снова закрыл глаза.

— У нас есть сведения, что вы находились в запретной зоне...

— Ничего подобного! — крикнул сэндо.

— Нам нет дела до того, с какой целью вы туда заходили — ловить рыбу или заниматься другими... делами...

— Простите, мистер Нортон, — мягко, но настойчиво сказал один из врачей-японцев, — мне кажется, — извините, если я не прав, — что здесь не камера следователя. Мы должны вылечить их...

— Разумеется, коллега, — спохватился Нортон, — я, кажется, действительно увлекся. Но мне очень важно выяснить этот проклятый вопрос, и не моя вина, что он похож на вопрос следователя. Ну, ладно, будем считать, что они находились на расстоянии в сотню миль.

Он поднялся со стула.

— Мне кажется, мы можем идти, господа. До свидания, друзья мои, желаю вам скорейшего выздоровления.. Скоро мы снова увидимся.

Американцы и нисэй вышли, прикрыв за собой дверь.

— Скажите, пожалуйста, — обратился Ямамото к врачам-японцам, — они и вправду будут лечить нас?

— Повидимому, да.

— Но если мы не захотим?

Один из врачей положил руку на плечо механика и сказал грустно:

— У нас нет выбора, господин Ямамото. К сожалению, нисэй прав. Это самые крупные в мире специалисты по атомным болезням.

— Куда теперь? — спросил Нортон, выйдя из палаты.

— В Первый национальный госпиталь и прежде всего в палату 311.

— Там этот... Кубояма?

— Совершенно верно. Наиболее пострадавший. Нортон двинулся было по коридору, но остановился.

— Я совсем забыл, — сказал он, — Мэррил, в истории болезни этого маленького бунтовщика — Масуда, кажется? — отметьте, что весь обратный путь от Бикини до Японии он спал на мешке, набитом радиоактивной пылью.

— Как так?

— Очень просто. Ему, видите ли, хотелось привезти домой пепел горящего неба, и он набил им свою наволочку. Видите, к чему приводит любопытство?

Американцы рассмеялись, а один задумчиво сказал:

— Очень интересно. Значит у нас есть образец интенсивного поражения головного мозга. Чрезвычайно интересно и в высшей степени поучительно. Оригинальный экземпляр. Это нам очень пригодится.

— Не так громко, друг мой, — покосившись на подходящих врачей-японцев, пробормотал Нортон и закончил: — Пошли, господа. Не будем терять времени.

Когда врачи ушли, сэндо сплюнул и сказал:

— До чего у этих янки противные морды... Слушайте, как вы думаете, заплатят они за убытки или нет?

Никто ему не ответил. У Масуда опять началась рвота, и служитель побежал к нему с тазиком. Сэндо крякнул, повернулся на бок и затих.

В конце апреля директор госпиталя Токийского университета принимал гостя. Это был профессор Удзуки Масао, крупнейший в Японии специалист по лучевой болезни. Знакомство их началось давно, еще в те времена, когда оба они работали в одном из медицинских институтов в Осака. Тогда Удзуки был подвижным, не в меру увлекающимся молодым аспирантом, а теперь перед Миками сидел грузный старик с одутловатым лицом и редким серебристым бобриком над низким лбом. Их вряд ли можно было назвать близкими друзьями, но они всегда хорошо относились друг к другу и, что не часто встречается в ученом мире, уважали друг в друге незаурядного работника и беспристрастного товарища и критика. Впрочем, виделись они сравнительно редко, а с тех пор, как Удзуки, по его собственному выражению, окончательно «погряз» в исследованиях и лечении радиоактивных поражений, встречи их совсем прекратились, а отношения ограничились посылкой поздравительных писем и телеграмм. Этот визит был первым за последние несколько лет.

Усиленно дымя сигареткой, взятой из лакированного ящика, Удзуки говорил, скаля в невеселой улыбке щербатые темные зубы:

— Япония — несчастная страна, и японцы — несчастный народ. Со времен Хидэёси у нас не было ни одного — я уж не говорю умного — но хотя бы нормального правительства. Кажется, со времен основания империи мы ввязывались во все международные склоки, какие только происходили на расстоянии менее тысячи миль от нас, и только и делали, что дрались либо с соседями, либо друг с другом, либо и с соседями и друг с другом.

— Положим, — проворчал Миками, — такова, более или менее, история любого народа. Возьмите Европу...

— Любой другой народ ставил перед собой определенную цель и добивался ее. Одни стремились к национальному объединению, другие свергали деспотов, третьи боролись против иноземного гнета, четвертые — против навязываемой им религии. Люди сражались, тонули в крови сами и топили других, но они делали это с верой и страстью, а мы, японцы... Два тысячелетия мы воевали между собой или пытались оттягать у ближних соседей кусочки земли. И всё для того, чтобы посадить себе на шею банду спекулянтов и сумасшедших, которые навлекли на нас, в конечном счете, американскую саранчу.

— Ну, Удзуки-сан... — Миками осторожно наполнил крошечные чашечки зеленым сакэ. — Я бы сказал, что вы сегодня чересчур пессимистично настроены.

Они помолчали, прихлебывая крепкий кисло-сладкий напиток.

— Возможно, вы и правы, Миками-сан, — снова заговорил Удзуки. — Я сетую на грустную судьбу японского народа только потому, что сам принадлежу этому народу. Возможно, другим народам не легче... Но свое дитя плачет громче всех. В Японии определенно неблагополучно. Хаос, разруха. Говорить о доверии и уважении к такому человеку, как Иосида, просто смешно, — Удзуки презрительно фыркнул. — Американцы тянут в свою сторону, социалисты в свою, промышленники в свою. Народ изголодался, оборвался, устал... Поневоле начинаешь думать, нет ли истины в том, что говорят коммунисты.

Миками покачал головой.

— Нет, коммунисты не для нас. В такой стране, как Россия, Китай — пожалуй... Но не у нас. Впрочем, многие видные люди сочувствуют коммунистам. Возьмите Ояма. А Ямава Гихэй — знаете известный биолог, последователь русского ученого Опарина, — он даже вступил в японскую компартию.

— Между прочим, — сказал Удзуки, — как-то я разговорился с рыбаками «Счастливого Дракона», и они рассказали мне о своей жизни. Я выяснил любопытную вещь. Оказывается, многие из наших рыбаков, особенно молодежь, нанимаются на рыболовные шхуны не из-за заработков.

— Вот как? А из-за чего же?

— Заработок — восемь, от силы десять тысяч иен за сезон — слишком мал. Одни только резиновые сапоги стоят тысячу. И рыбаки идут в море для того, чтобы иметь возможность досыта поесть рыбы. Каково? Этого не было даже в годы войны.

— Да-а, — Миками задумчиво постучал пальцами по столу. — Кстати, Удзуки-сан, как идет лечение этих рыбаков?

— Лечение идет скверно, — не сразу ответил Удзуки. — Очень скверно. У всех тяжелые повреждения костного мозга. И самое неприятное — крупные концентрации радиоактивных частиц в живых тканях организма. Сейчас пробуем переливание крови, возможно, это поможет. Самочувствие у всех ужасное. Но хуже всех состояние радиста Кубояма. Боюсь, что у него поражена еще и печень.

Он задумался на минуту, потом продолжал:

— Понимаете, вы рассказывали, как встретили Нортона ваши пациенты со «Счастливого Дракона». Представьте себе, такая же история повторилась и в Первом национальном госпитале. Больные заявили, что они не морские свинки и не позволят проводить над собою опытов. Словно сговорились. Насилу я их угомонил. Но янки страшно обиделись. Нортон кричал, что это заговор и саботаж со стороны японских врачей, что он будет жаловаться, умоет руки и так далее... А самое неприятное, мой уважаемый друг, — понизив голос, проговорил Удзуки, — заключается в том, что несчастные рыбаки правы.

— В чем? В том, что отказывались лечиться у янки?

— Нет, в том, что янки их будут использовать как своего рода подопытных животных. Во всяком случае методы работы Нортона и его помощников весьма напоминают мне... м-м...

Удзуки замолк и задумался. Может быть ему вспомнились описания работ генерала Исии, опубликованные после Хабаровского процесса?

— К сожалению, у нас нет выбора, — вздохнув, сказал он. — Пусть янки экспериментируют, только бы лечили. Будь у меня дюжина врачей и необходимые препараты, я бы с наслаждением отказался от помощи Нортона. Но ведь даже пенициллин мы берем у них. Хорошо еще, что они постеснялись поставить условием полное отстранение нас, японцев, от этого дела. И так нам в руки попадают далеко не все материалы, которые они получают, исследуя ход болезни.

— Ремесленники... — сердито буркнул Миками, — хотят сохранить за собой монополию на лечение, чтобы обирать потом до нитки каждую облученную душу. Купцами были, купцами и остались.

— Мне кажется, не только это, — Удзуки закурил и бросил обгоревшую спичку в пепельницу. — Глубже, Миками-сан, гораздо глубже.

Директор госпиталя вопросительно глянул на гостя.

— Ну... не будем больше говорить об этом. Возможно, я и ошибаюсь. Скажите, что в университете слышно о радиоактивных дождях? Насколько это опасно? Вода может растворить в себе часть радиоактивной извести, унесенной взрывом в верхние слои атмосферы, и станет негодной не только для питья. Она заразит рис, овощи, фрукты...

— Говорят, министерство здравоохранения собирается исследовать этот вопрос.

— Министерство здравоохранения... Одно из тех министерств, у которого в Японии никогда не было денег. Самое большое, на что оно будет способно, это бросить призыв не пить воды. Как это было с тунцами. Поставили в приемных рыбных складах чиновников с дозиметрами и добились того, что только в одном Токио выбросили за борт полтораста тонн разделанного тунца. Разумеется, этого зараженного тунца сожрали мелкие рыбы, креветки и кальмары, которые в свою очередь пойдут на стол беднякам, а бедняки попадут к нам.

Миками сказал, вертя в руках спичечный коробок:

— Вчера, выступая по радио по случаю дня рождения императора, дворцовый мажордом объявил, что управление двора запретило готовить блюда из тунца для стола его величества.

— Его императорское величество, — Удзуки привычным движением сложил руки и склонил голову, — изволил поступить вполне благоразумно, отказавшись от этой опасной теперь рыбы.

Некоторое время оба молчали. Удзуки рассеянно перелистывал какой-то журнал. Вдруг он негромко рассмеялся и протянул журнал Миками:

— Посмотрите, уважаемый друг. Как вам это нравится?

Это была карикатура, изображающая сирену, которая, сидя по пояс в морских волнах, звала в свои объятия молодого человека в шляпе и очках. Молодой человек, однако, не спешил погибнуть. Он осторожно протягивал к соблазнительнице что-то вроде рупора с проводами, присоединенными к наушникам.

— Перед тем, как пасть, — сказал Удзуки, — он пробует ее на радиоактивность, опасаясь, что она приплыла с Бикини. Остроумно, не правда ли?

— Во всяком случае, характерно, — со вздохом отозвался Миками. — На мой взгляд, этот молодой человек тоже изволит поступать вполне благоразумно.

Он бросил журнал на стол. За окнами сгущались сумерки.

— Несчастная страна, несчастный народ, — пробормотал Удзуки. — Мало нам землетрясений, тайфунов. Теперь мы еще и единственная в мире нация, стоящая перед угрозой массового радиоактивного заражения.

И он залпом выпил сакэ из своей чашки. Миками зажег настольную лампу.

В эти месяцы газеты много писали о радиоактивных дождях — в одном литре осадков, выпавших в Осака, насчитали двадцать пять тысяч каких-то каунтов в минуту, в Киото — восемьдесят тысяч каунтов, в Токио — целых сто тысяч. Всё это связано с «пеплом Бикини», который поразил в южных морях два десятка рыбаков, а теперь пришел сюда, в Японию. «Служащие маяка на мысе Сата, остров Кюсю, потреблявшие для питья дождевую воду, оказались отравлены радиоактивными веществами». И еще: «Масса радиоактивной океанской воды, перемещающейся из района экватора с течением Куросиво, ожидается у берегов Японии в июле», «Тунец и рыбы других пород, выловленные в Тихом океане, заражены радиацией. Употребление их в пищу опасно для жизни». Рассказ участника экспедиции в район взрыва: «Счетчик Гейгера отмечал сильное радиоактивное излучение от всего, что мы брали из океана — от самой воды, от рыб, от медуз, от водорослей...»

С начала июля во всех газетах появились заголовки, в которых выделялись три больших иероглифа: «КУ-БО-ЯМА. Состояние радиста «Счастливого Дракона» продолжает ухудшаться. Нарушение нормальной деятельности печени вызвало желтуху необыкновенной силы, — писали газеты. — Заболевание сопровождается полной потерей сознания. Приходится применять искусственное кормление». Изо дня в день печатались бюллетени его здоровья и сообщалось о мерах, принимаемых для лечения. «Температура 38, пульс 116, дыхание 19, кровяное давление 60—120, лейкоциты — 10 000. Больному вводят виноградный сахар», «Температура 38,5, пульс 136, дыхание 32... Вводят белки и аминокислоты».

Впечатление ужаса усиливалось фоном из заголовков обычного содержания. Мозг японского обывателя с огромным трудом осваивал необычайно пикантную газетную кашу этих дней. «Американское правительство глубоко сожалеет об инциденте и готово в пределах разумного возместить убытки». «Новый фильм из средневековой жизни — «Рыцари Круглого стола». «Окадзаки призывает японцев сотрудничать с США в деле дальнейших испытаний водородного оружия». «Долой водородное оружие!» — требует группа ученых». «Американские солдаты ограбили шофера такси». «В конце года Япония получит от США два эсминца». «Тайфун уничтожил поселок», «Новый фильм «Ад и прилив», необычайные приключения на подводной лодке, показан взрыв атомной бомбы». «Здоровье Кубояма продолжает ухудшаться. Он лишился дара речи». «Десять кобальтовых бомб (силы небесные! Это еще что такое?) могут уничтожить цивилизацию (приложена карта мира, кружками показано, куда нужно сбросить бомбы, чтобы уничтожить цивилизацию)». «Иосида отказался предстать перед комиссией, расследующей мошенничество в кораблестроении». «Выживет ли Кубояма?» «Радиоактивный дождь в Нагоя». «Японское варьете — артистки выступают голые».

Раздумья обывателя долги и мучительны. Он понимает, что нужно что-то делать, но не знает, что именно. Ему приходят на помощь. Ему говорят:

— Местный комитет борьбы за запрещение испытаний и применения водородного оружия предлагает вам подписать воззвание. Каждый честный японец...

Честный японец! Обыватель читает, несколько минут молчит в нерешительности и затем совершает свой первый в жизни поступок, не обусловленный влиянием солидных буржуазных газет: он берет самопишущую ручку и торопливо, словно боясь опоздать, расписывается. И также торопливо прикладывает к росписи личную печать.

За окном хлестал теплый сентябрьский дождь. В палате было душно, сильно пахло лекарствами и потом. Натянув простыню до подбородка, Ямамото мрачно следил за быстрыми светлыми струйками, стекавшими по стеклу. Говорят, даже в этих чистых капельках содержатся частицы болезни, муки, смерти. Думать об этом не хотелось, но Ямамото упрямо заставлял себя думать. Теперь в нем никто не узнал бы того шумного задиристого механика, который полгода назад препирался с сэндо на борту «Счастливого Дракона». И не только потому, что за эти страшные шесть месяцев высохли его мускулы, одрябла кожа, облысела голова. Не только потому, что лицо приняло мертвенный серо-желтый оттенок, пухлые когда-то губы съежились и поблекли, а глаза глубоко запали. Главное было не в этом, хотя еще позавчера приехавшая из Яидзу мать стояла на коленях у его изголовья и прятала лицо в его подушку, чтобы не видеть того, что сделал с ее сыном проклятый «пепел Бикини», а он только молча гладил ее дрожащие от рыданий плечи и растрепанную седую голову.

Нет, Ямамото давно уже перестал ругаться, разглядывая себя в зеркало. Теперь он много думал и читал. Вороха газет и журналов лежали на его тумбочке. Глупо браниться и проклинать надменных врачей-янки. Очень соблазнительно, но совершенно бесполезно ругать хозяина Нисикава, не выплатившего ни иены за последнее плавание: правительственный надзор, оправдывался толстый владелец «Счастливого Дракона», конфисковал и уничтожил весь улов, и этот рейс принес ему невиданные убытки. (Впрочем, он милостиво простил пострадавшим рыбакам харч и спецодежду, выданную на сезон). И уж совсем глупо заниматься тем, чем целыми днями занимался сэндо. Мисаки, шевеля губами и загибая пальцы на руках, подсчитывал, сколько ему достанется из двух с половиной миллиардов иен, которые потребованы от США в возмещение убытков.

Ямамото никогда не был жаден до денег. Сойдя на берег, он отдавал почти всё заработанное матери, а оставшиеся гроши немедленно пропивал с товарищами и снова уходил в море. Какой он был тогда глупец! Верхом удальства считал скорчить при всех рожу в спину прижимистого Нисикава. Лучшим времяпровождением — распить с приятелем несколько бутылок саке и спеть старую классическую песню пьяниц:

Домбури батти уйта, уйта! Иой докуса-но доккой са!

а затем всей гурьбой отправиться в публичный дом. Хотя, где же он мог научиться лучшему? Так делали отцы, отцы отцов, так делали сверстники, вся молодежь Яидзу. События, творившиеся в мире, имели для них значение лишь постольку, поскольку вызывали изменения в налогах, ценах на тунца и на продукты.

Ямамото окончил обычные шесть классов, но читал только бульварные книжки и пестрые приключенческие и порнографические журналы. Помнится, он вместе со всеми издевался над приехавшим из Токио агитатором — чахоточным юношей в очках. Юноша что-то невнятно рассказывал об империализме и оккупации, он употреблял массу непонятных иностранных слов, и слушали его плохо. Подконец Ямамото во всю глотку затянул веселую песню и ушел с митинга.

Нынешний Ямамото ни за что не поступил бы так. Да что говорить! Нынешний Ямамото читал бы не макулатуру вроде «Бокэн но Оо», а «Акахата». Он бы не тратил времени на выпивку и женщин, а сам бы поехал в Токио и разыскал знающих ребят. Он еще тогда бы узнал, кому нужны водородные взрывы в Тихом океане, почему честные рыбаки не могут делать свое дело, не рискуя жизнью, почему продажная сволочь Окадзаки призывает сотрудничать с американскими атомщиками. Он уже тогда понял бы, чего стоят те, кто правит сейчас Японией, и почему они так ненавидят коммунистов.

Узнать и понять умные вещи никогда не поздно. Больных нередко посещали разные делегации, члены благотворительных обществ, корреспонденты газет. Все они досмерти надоели больным своими однообразными вопросами, бесконечными выражениями елейных соболезнований и просьбами в миллионный раз повторить со всеми подробностями рассказ о взрыве. Единственное облегчение доставляли письма. Они сотнями приходили со всех концов света, украшенные разноцветными марками с изображениями неизвестных людей, событий и животных, городов, гербов и памятников, покрытые черными, синими и красными штемпелями. Беря в руки конверт, исписанный странными незнакомыми знаками, Ямамото старался представить себе того, кто послал его. Прямые строчки европейских алфавитов вызывали в его воображении образы веселых моряков с иностранных судов, заходивших иногда в Яидзу; причудливая арабская вязь — черных людей в белых одеждах, каких можно было видеть в некоторых американских кинобоевиках восседающими на верблюжьих горбах; сплошные заборы индусского письма, напоминали о старике-меняле, встреченном когда-то в детстве. Но приходили переводчики, и всё менялось. Письмо из Англии писала группа преподавателей средней школы. Письмо из Австралии — старый профессор-химик. Большой конверт с маркой, на которой было изображено удивительно красивое здание, утопающее в зелени, пришло из загадочной России — его прислали студенты. Индус оказывался юрисконсультом профсоюза строителей, араб — рабочим. Письма были короткие и длинные, цветистые и сдержанные и сухие, но все они, все эти сотни конвертов разных цветов и размеров, заключали в себе одни и те же идеи: призыв держаться и пожелание скорейшего выздоровления, возмущение виновниками и ненависть к ним, утверждение необходимости запретить навсегда ужасное оружие, предотвратить навсегда угрозу миру. «Вы не одни в вашей беде! Мы скорбим вместе с вами! К ответу преступников!» — кричали странички, слетевшиеся к несчастным рыбакам со всех стран мира. Первые месяцы только они и скрашивали страшные страдания пациентов профессора Удзуки.

Но однажды в палату пришли трое рабочих и передали привет от своих товарищей по заводу. От них не пахло ни духами, ни дорогим табаком, они не ахали и не задавали глупых вопросов. Беседа шла легко и свободно. Скоро получилось так, что из больных говорил, вернее задавал вопрос за вопросом, один Ямамото. Остальные с живейшим интересом следили за разговором, удивляясь бойкости обычно угрюмого механика. На многие вопросы посетители ответить не смогли и обещали разузнать «у старших товарищей» и зайти снова. Обещание свое они выполнили, причем принесли с собой пачку газет и брошюр. И Ямамото принялся читать. С глаз его словно сползла пелена. Теперь он знал, что нужно делать. Как-то он сказал с угрюмой убежденностью:

— Если выйду отсюда живым, буду бороться до конца своих дней.

Рабочие переглянулись, и один из них заметил мягко:

— Конечно выйдешь, какие могут быть сомнения, но пока тебе надо лечиться. Но если ты твердо решил бороться, то ты можешь начать делать это, не выходя отсюда.

На следующий день он развернул и положил перед Ямамото исписанный лист бумаги. Механик дважды прочел текст, сначала бегло, затем медленно и внимательно.

— Это очень правильно, — проговорил он. — Очень правильно. Только почему этого не сделали раньше?

— К сожалению, — сказал рабочий, — очень многие не понимают самых простых вещей, пока это не затрагивает их личных интересов.

Вспомни хотя бы себя...

— Вы правы, вы правы, — смущенно согласился Ямамото. Он приподнялся на локтях и крикнул:

— Эй, друзья! Сэндо! И ты, Масуда! И вы, господин Цуцуи! Смотрите, вот воззвание с требованием запретить водородную бомбу. Мы должны подписать его.

Сэндо неприятно усмехнулся.

— Этими воззваниями занимаются эти... как их... коммунисты и разные бездельники, — сказал он. — Это не наше дело.

— Ничего подобного, — посетитель живо повернулся к нему, — коммунисты здесь ни при чем, хотя, разумеется, они тоже целиком и полностью поддерживают такое дело. Но так делают все честные люди. Заметьте, пока это производится только у нас, в Японии. А не сегодня-завтра такие воззвания будут подписывать во всем мире.

— Ну и пусть подписывают...

— Уж кто-кто, а мы-то обязаны подписать, — еле сдерживая себя, сказал Ямамото. — Нельзя допустить, чтобы наше несчастье повторилось еще с кем-нибудь. Я подпишу, а вы — как хотите.

— Погоди, ну что ты делаешь, Тюдзи! — сэндо в волнении размахивал руками и перешел с хрипения на сиплый визг. — Ты губишь всех нас! Ведь нам не возместят убытки, не заплатят и иены...

— Дурак, — сказал механик сквозь зубы, торопливо выводя иероглифы своего имени. — Смотри! — он ткнул пальцем в сторону тумбочки, на которой лежала сегодняшняя почта. — Весь мир заботится о тебе и выражает тебе сочувствие. Но ты, ты потерял стыд! И если бы я мог сползти с койки...

— Нет, так нельзя, — вступился рабочий. — Подпись эта — дело совершенно добровольное. Это дело совести каждого японца.

— Значит, видно, это не дело сэндо. А вы как? — Ямамото повернулся к Масуда и Цуцуи.

Масуда поспешно протянул руку за карандашом. За ним расписался и капитан. Возвращая воззвание рабочему, он с усмешкой сказал механику:

— Не трогай сэндо, Тюдзи. Он — другой человек и многого не понимает. К тому же, кажется, он пострадал не так сильно, как остальные.

Сэндо злобно сплюнул и потребовал карандаш. Расписавшись, он отвернулся к стене и до самого вечера не говорил ни слова. Но после ужина он пробормотал, глядя в потолок:

— Кто знает? Может быть, это всё-таки поможет?

С тех пор прошло больше двух месяцев. И сейчас, глядя на струйки дождя, стекающие по стеклу, Ямамото с грустной гордостью подумал о том, сколько нового он узнал и понял за это время.

Дверь тихонько скрипнула. Ямамото скосил глаза и увидел Икэда, одного из немногих ходячих. Профессор Удзуки в свое время объяснил, что Икэда пострадал меньше других благодаря своей чистоплотности: во время плавания он два-три раза в день тщательно мылся с мылом. Икэда осторожно присел на край койки Ямамото.

— Слыхал? — вполголоса спросил он. — Кубояма опять очень плохо. Снова потерял сознание. Я подслушал, врачи говорят, что надежды мало. Неужели он умрет?

Ямамото не ответил. Лежавший на соседней койке Масуда открыл глаза и спросил:

— А что говорит Удзуки-сан?

— Не знаю, — отозвался Икэда. — Его там не было. Но всё равно, другие врачи тоже что-то понимают, не правда ли?

— Понимать-то они, конечно, понимают, но больше всех в этих делах понимает профессор Удзуки-сан, — прохрипел сэндо. — Американцы тоже понимают в этой болезни, но от них ничего не узнаешь. Они трещат на своем птичьем языке так быстро, что ничего невозможно разобрать...

Он с ожесточением взбил подушку, перевернул ее другой стороной, чтобы было прохладнее, и снова лег.

— Жарко очень... А ведь неплохо будет получить миллионов по сто!

— Какие там деньги! Живыми бы только выйти... — простонал Масуда.

— Ты всё никак не можешь успокоиться, Мисаки. Неужели ты серьезно думаешь, что два с половиной миллиарда иен, которые обещали американцы, разделят между нами? Ну и наивен же ты!

— А кому же они достанутся, по-твоему? — с тревогой спросил сэндо, снова приподнимаясь на локте. — Кто еще, кроме нас, может получить эти деньги? — он сел на постели и уставился на механика.

— Э-э, нет, Ямамото, тут ты ошибся, хотя целыми днями читаешь книжки. Только мы одни имеем право на эти деньги. Только одни мы!

— Дело в том, сэндо, — ответил Ямамото, — что знать повадки тунца и способы его лова вовсе не всё, что необходимо умному человеку. Нужно уметь разбираться во многом помимо этого...

— Ты не смейся, Ямамото, а объясни, если знаешь, — тихо проговорил Масуда.

— Ладно, объясню. Вы должны понять, что два с половиной миллиарда иен выплачивают нашему правительству, а не нам. Это написано во всех газетах. Сумма эта предназначена для покрытия всех — понимаете? — всех убытков нашего государства, причиненных водородным взрывом.

— Пеплом засыпало нас, а не государство, — проворчал сэндо.

— Это верно. Но в первую очередь деньги получим не мы, а рыбопромышленники, потерявшие на зараженном тунце сотни миллионов. Ясно, ребята?

— Понятно, — сказал Икэда.

Сэндо поморгал лишенными ресниц веками и ничего не ответил.

— Затем заплатят рыбоконсервным заводчикам. Страховым обществам. Военному ведомству.

— А оно тут при чем? — удивился Икэда.

— Ему теперь перепадает из любых средств. Под тем или иным соусом оно получит свою долю и из этой суммы. Дальше... Министерству здравоохранения за наше лечение. Разным казнокрадам из правительственных учреждений. И еще многим другим. А уж то, что останется, выдадут нам. Но могу вас уверить, что останется очень немного. Нам принесут эти деньги и скажут: «Вот вам за ваши обожженные потроха, подавитесь и не нойте».

Сэндо сказал, чуть не плача: .

— Хоть тысяч по сто досталось бы...

— Зачем ты над ним смеешься? — шепотом укоризненно спросил Икэда. — Всегда издеваешься. Что он тебе сделал?

— Я не боюсь, — громко ответил Ямамото. — Как я вам сказал, так и будет. Хотя янки, действительно, пожалуй, постараются зажать нам рты деньгами. А что сэндо — жадный дурак, помешанный на деньгах, это тоже правда, и всем известно. И ты сам это прекрасно знаешь, Икэда.

Тот махнул рукой: — Ты всегда такой, с тобой бесполезно говорить, — он полез за пазуху и вытащил свернутый в трубку журнал. — Хочешь посмотреть, чем тебя прихлопнуло? Мне один больной дал, студент, из хиросимских.

На большой, во всю страницу фотографии Ямамото увидел нечто, напоминающее исполинский одуванчик или круглый ком ваты, поднявшийся над облаками на корявой черной ножке. Подпись под фотографией гласила: «Огненный шар, образовавшийся после взрыва водородной бомбы. Диаметр шара около восьми километров».

— Мерзкая штука, — сказал Ямамото. — А что это за черный столб?

— Студент говорил, что это и есть куча коралловой пыли, которая поднялась над атоллом. «Пепел Бикини». Шар уходит вверх и тянет ее за собой. А потом она рассыпается вокруг.

— Мерзкая штука, — повторил Ямамото и вернул журнал.

— Вот если бы такой шар они увидели где-нибудь над своим Нью-Йорком, наверное, сразу же согласились бы на запрещение бомбы.

Ямамото покачал головой:

— Дело здесь не только в этом. Тем, кто забавляется атомными и водородными взрывами, наплевать, видно, и на свой Нью-Йорк. Им нужна война. Чтобы было побольше крови, побольше разрушений. Чтобы взрывать побольше таких бомб, потому что за каждую бомбу они сдерут три шкуры и со своего народа, и с нас, и с других. А самое главное для них — любыми средствами покончить с Советами и с народной демократией. Придавить трудящихся так, чтобы они и пикнуть не могли, и сесть им на шею. Вот что им нужно.

Икэда восхищенно смотрел ему в рот.

— И где это ты таких слов набрался, Ямамото-сан? — спросил он почтительно. — «Демократия», «Советы», «трудящиеся»... Ты говоришь совсем как учитель в нашей школе.

Ямамото рассмеялся с простодушной гордостью.

— Такие слова, товарищ, надо знать всем, кто зарабатывает на рис своими руками. А нам, рыбакам, в первую очередь. Нельзя, чтобы о рыбаках говорили так, как говорят сейчас: рыбаки, мол, еще более отсталые люди, чем крестьяне.

Икэда смущенно почесал в затылке. Масуда рассмеялся. Сэндо вдруг резко привстал и просипел со злостью:

— Что ты там ни говори, а хорошо бы их всех обсыпать «пеплом смерти». То-то завертелись бы!

Вошел служитель и объявил, что с ними хочет поговорить господин Хара Момоё.

— Ох, черт бы их всех подрал, — простонал проснувшийся Цуцуи. — Когда, наконец, они оставят нас в покое?

— Кто он такой? — спросил Ямамото.

Служитель не успел ответить. Из-за его спины раздался неторопливый скрипучий голос:

— Я обеспокою вас ненадолго, друзья мои. Прошу прощения, — и в палату протиснулся небольшого роста старик с портфелем подмышкой. Не обращая внимания на любопытные взгляды, устремленные на него, он уселся на стул, положил портфель рядом с собой на пол и вытер лицо цветастым шелковым платком.

— Дождь, — пояснил он, вытирая шею и затылок. — Промок насквозь.

Затем он аккуратно сложил платок, сунул его в карман и сказал:

— Здравствуйте, друзья мои. Я — Хара Момоё, переводчик английского языка. Всех вас я уже знаю по фотографиям в газетах и но описаниям. Будем знакомы. Сразу же предупреждаю, что обременять вас выражениями сочувствия не стану, хотя сочувствую вам глубоко и, искренне, как и всякий японец.

Больные заулыбались. Даже Цуцуи покривил улыбкой серые сухие губы.

— Я осмелился навестить вас по делу, причем, на мой взгляд, оно должно вас заинтересовать. — Хара нагнулся, расстегнул портфель и вытащил оттуда пакет с почтовыми штемпелями.

— Нью-Йоркское издательство «Контэмпорари», в котором я когда-то сотрудничал, от имени своих читателей просило меня посетить вас, рыбаков «Счастливого Дракона», и узнать, каковы ваши мысли и настроения. Если возможно, издательство очень просит написать в его адрес письмо.

Несколько минут длилось молчание. Хара снова спрятал пакет в портфель и, выпрямившись на стуле, ждал ответа. Масуда тихо сказал:

— Передайте им, что мы ненавидим американцев. Что мы ненавидим этих проклятых атомщиков, которые хотят уничтожить весь мир.

— Погоди, — спокойно проговорил Ямамото. — Американцы и атомщики не одно и то же. Американцы — это народ, такие же люди, как ты, я, капитан, Кубояма... А атомщики — капиталисты, как наш Мицуи, Сумитомо... Кроме того, я думаю, надо послать письмо, раз они просят, — он подмигнул Икэда.

— Что же, диктуй, — благодушно усмехнулся тот. — Ты у нас самый образованный.

— Дело не в том, что образованный... Ладно, записывайте, Хара-сан. А вы, если что не понравится, исправляйте.

Хара достал блокнот и вечную ручку и приготовился писать. Ямамото на секунду задумался, почесал бровь, глубоко и шумно вздохнул я начал:

— Мы, мирные рыбаки со шхуны «Счастливый Дракон», считаем, что это не просто несчастный случай. Водородная бомба — не игрушка, ее взрывали в Тихом океане не для забавы. Мы знаем, некоторые люди в Америке готовят страшную атомную войну. Это преступление. Взрыв на Бикини — часть этой подготовки, значит, тоже преступление...

— Одну минуту, — мягко прервал его Хара, — боюсь, что такое письмо будет расценено издательством как пропаганда, и оно не решится опубликовать его.

— Какая там пропаганда! — вспылил было Ямамото. — Почему, стоит лишь человеку мало-мальски разобраться в том, что происходит вокруг него, его сразу же обвиняют... — он осекся, махнул рукой и проворчал:

— Пожалуй, вы правы, это они никогда не напечатают. Тогда пишите просто... вот что: «Конечно, наше отношение к Америке и к американцам изменилось к худшему. Но дело не в том, как мы к ним относимся. Мы просим и требуем, чтобы испытания водородных и атомных бомб были прекращены, чтобы мы были последними жертвами этого ужасного оружия».

— Напишите еще, — проговорил Цуцуи, — что мы с болью в сердце и с горьким недоумением вспоминаем легкомысленные слова профессора Нортона и члена американской комиссии по атомной энергии Строджа о том, что рыбаки «Счастливого Дракона», якобы, напрасно выражают опасение за свою жизнь и здоровье, что их вылечат в месяц-полтора. Мы здесь уже полгода и не знаем, выйдем ли вообще отсюда.

— Этот долговязый янки давно не показывался здесь, — угрюмо сказал сэндо. — Мы бы напомнили ему этот разговор.

— И напишите, что мы хорошо знаем руку, которая нанесла нам этот удар, — добавил Ямамото.

Перо Хара быстро бегало по бумаге. Окончив писать, он закрыл записную книжку и сказал:

— Превосходно. Сегодня это будет передано в «Контэмпорари», а завтра облетит весь свет.

— Советую вам обратиться с такой же просьбой к семье Кубояма, — недобро усмехнувшись, проговорил Ямамото.

— Куматори-сан! Куматори-сан!

Главный врач Первого национального госпиталя с трудом раскрыл глаза и сел. За окном кабинета было темно, на потолке застыл световой квадрат от наружного фонаря.

— Куматори-сан! Вы проснулись?

— Да, да, в чем дело?

— Кубояма опять плохо. Слабеет сердце.

— Иду, — Куматори неловко поднялся на ноги и взглянул на часы. Четверть второго. Значит, он проспал всего полчаса. Полчаса за последние двое суток. Но сон уже улетел от него. Он наскоро привел в порядок прическу и вышел в коридор. Ковровая дорожка; заглушала шаги. У двери в палату он помедлил, машинально разглядывая табличку с номером «311». Палата номер 311. Уже несколько месяцев внимание всей Японии приковано к этой палате. Да и только ли Японии?

Где-то строятся расчеты, планы, варианты планов мировой политики. Некоторые из этих планов и расчетов будут приняты или отвергнуты в зависимости от того, чем окончится история болезни пациента палаты 311, удастся ли Куматори, молодому, талантливому врачу, сохранить жизнь человеку, который вот уже полгода мечется между жизнью и смертью за этой дверью. Однажды Нортон даже намекнул. Главный врач тряхнул головой, как бы отгоняя не относящиеся к делу мысли, и решительным движением толкнул дверь.

В палате было очень светло и немного душно. Посредине на койке, головой к южной стороне лежал укрытый простыней Кубояма. Желтое с пепельным оттенком лицо его отчетливо выделялось на фоне безукоризненной белизны постельного белья. Глубоко в его нос уходил резиновый шланг от кислородного датчика, стоявшего рядом на столике со стеклянной крышкой. С другой стороны у койки стояли две женщины и девочка лет семи — мать Кубояма Сюн, жена Судзу и старшая дочь Мияко. Все трое смотрели на больного широко открытыми, застывшими глазами. Дежурный врач, видимо, только что проверявший пульс, засовывал в карман хронометр.

— Пульс пропадает, — шепотом ответил он на вопросительный взгляд Куматори.

— Кислород? .

— Непрерывно.

— Температура?

— Тридцать шесть. Думаю, скоро упадет еще ниже.

— Введите тонирующее.

Пока врач готовил шприц, Куматори отошел к окну, откинул портьеру. На подоконнике лежала груда бумаг. Это были телеграммы со всех концов страны с выражением соболезнования, с призывом не терять надежды, с наивными, но искренними советами. Куматори взял одно из них. «Как это могло случиться? Что можно поделать, если не в силах человеческих помочь вам? Неподалеку от нас есть храм, в нем имеется каменная статуя Будды, именуемая «Гёгё-сама». Если потереться с молитвой больным или ушибленным местом об эту статую, то болезнь, как рукой, снимет. Я сам испытал это. Особенно, как говорят, таким способом хорошо изгонять злого духа из печени. Не теряйте надежды, держитесь твердо...»

— Готово, Куматари-сан.

Куматори бросил письмо и вернулся к больному. Прошло четверть часа. Тонирующее не помогло. Дыхание Кубояма становилось всё слабее и слабее, пульс уже едва прощупывался. Температура падала. Судзу склонилась над мужем, и слезы закапали из ее глаз на его лицо, на подушку, на простыню. Она обтерла их платком, всхлипывая:

— Как же помочь тебе? Чем можно помочь?

Она с надеждой подняла глаза на врачей и сразу же отвернулась.

Куматори приказал служителю срочно вызвать Нортона и Удзуки. Потом увеличил подачу кислорода. Впрочем, он понимал, что это бесполезно. В сущности, Кубояма был уже мертвецом. Куматори знал, точнее чувствовал это по неуловимым внешним признакам. «Первая жертва водородной бомбы», — пришло ему в голову. Взгляд его случайно встретился со взглядом Мияко. Он поспешно отвел глаза и с ненужной энергией принялся готовить вторую инъекцию. В отяжелевшей от бессонницы голове копошились обрывки мыслей: «Пока пациент жив, врач не должен... Бедная девочка... Нортон намекал, что кое-кто в США очень рассчитывает на мое искусство. От спасения Кубояма зависит многое... Очень многое. Когда начался последний приступ у Кубояма? Кажется, двадцать первого. А сегодня двадцать третье... Утро двадцать четвертого. Да, двадцать четвертое сентября 1954 года — дата смерти первой в мировой истории жертвы водородной бомбы. Неужели будут и другие?»

— Здравствуйте, Куматори-сан.

Куматори вздрогнул и чуть не выронил шприц. Перед ним стоял Удзуки.

— Плохо? — спросил он, показывая глазами в сторону постели.

Куматори кивнул.

— Думаю, это конец, — по-английски сказал он.

Удзуки долго возился около умирающего, мял ему руки, щупал через каждые пять минут пульс, открывал веки и заглядывал в мутные неподвижные зрачки. Вскоре явился Нортон. Американец сразу же взялся за дело. Он что-то записывал, делал какие-то уколы, брал кровь. Куматори безучастно следил за ним. Для него было ясно, что дело проиграно.

Рассветало. Куматори не оправил портьеру, и к желто-белому электрическому свету примешивалась серая слезливая муть осеннего токийского неба. Палата была невелика, и в ней стало душно. Куматори захотелось курить. Выходя из палаты, он слышал, как Судзу, плача навзрыд, спрашивала Удзуки:

— Неужели его уже ничем нельзя спасти?

Он закрыл за собой дверь, откинул полу халата и достал портсигар. Глаза его остановились на табличке с надписью «311». Он отвернулся.

Двадцать четвертое сентября.

Айкити Кубояма умирал. Он был так слаб, что даже не мог поднять веки и пошевелить губами, а перешептывание врачей и плач родных доносились до него словно через слой войлока. И всё же судьба подарила ему перед смертью несколько часов ясной мысли. Он знал, что умирает. Почти полгода страшные неведомые силы упорно и успешно трудились над его организмом, и теперь их работа близилась к завершению. Он понимал это каким-то шестым чувством, словно слепой, наклонившийся над бездонной пропастью. Смертный холод медленно полз по телу от тощих рук и ног, похожих на палки, обтянутые желтой влажной кожей.

— Су... дзу... — позвал он одним дыханием.

Он почувствовал, как жена склонилась над ним, и теплая капля упала ему на лоб. Ему захотелось сказать ей, что горевать не надо, что он совсем не боится смерти и, что если он умрет, то ей помогут, ей и детям, и старой Сюн, но не было сил пошевелить деревенеющими губами. Легкий, едва ощутимый укол в плечо — они опять вводят ему в кровь этот, как его... Название лекарства ушло из памяти. Да это и неважно. Наивные люди эти доктора, они думают, что еще не всё потеряно. Неужели он один понимает, что это смерть? Чего же тогда стоят все они, лучшие врачи Японии и Америки? Но при чем здесь Америка... Почему американские врачи так любезно предложили свои услуги? Ведь никогда раньше они не лечили японских рыбаков. Ах, да, он для них всего лишь «морумотто», подопытная морская свинка. На его организме они познают, что бывает с человеком, когда он попадает под «пепел смерти». Полгода они внимательно наблюдали, как отчаянно борется его организм с невиданной болезнью, борется и сдает одну позицию за другой. Сначала сдалась кровь, затем сердце, печень, мозг... Сколько времени он был без сознания? Кажется, сейчас конец сентября? Значит, месяц.

Он услышал прерывистый шепот и плач жены, она просила кого-то сделать что-нибудь для его спасения, не дать ему умереть. Значит, она тоже знает, поняла. Бедная маленькая Судзу. Каково ей будет с тремя девочками и стариками. Нет, как он ни храбрится, а умирать всё-таки страшно. Страшно и бессмысленно. Кто эти люди, вызвавшие к бытию такие чудовищные силы? Зачем это им было надо? Против кого они хотят их использовать? И почему именно он, Айкити Кубояма, сорокалетний честный рыбак, должен был оказаться их первой жертвой? И почему вообще кто-нибудь должен стать их жертвой? Он вспомнил, как рыбаки смеялись над Мисаки, когда тот пытался отговорить их от плаванья к Маршальским островам. Как тогда сказал Мисаки... Что-то насчет чужих вод... Опасно заходить в чужие воды... Почему мы тогда не послушались его? Голод. Это всё сделал голод. Нет рыбы — нет заработка. Нет рыбы — хозяин выгонит тебя с работы, и тогда любуйся голодными детьми, измученной женой, умирающими стариками. И мы не послушались Мисаки и пошли к Маршаллам. Другого выхода не было. И вот перед рассветом ослепительные вспышки, громовые раскаты, а затем — белый, похожий на рисовую пудру порошок, падающий с неба — белый пепел, пепел смерти; пепел Бикини. Если бы они знали об этом тогда...

Теплые нежные пальцы сжали его ладонь, но он не смог ответить на пожатие. Ледяной холод полз к груди, окружал сердце, останавливал дыхание.

В этот день Япония узнала, что Айкити Кубояма, радист рыболовной шхуны «Счастливый Дракон», умер.

Полковник Нортон в клочья рвал телеграмму из Вашингтона и грубо накричал на сотрудников.

Ямамото, кусая губы, чтобы не заплакать, судорожно мял и разглаживал газету. Сэндо Мисаки тихонько молился. Цуцуи лежал, завернувшись с головой в одеяло. Масуда громко всхлипывал, размазывая по лицу слезы.

Директор госпиталя Токийского университета заперся в своем кабинете и до вечера просидел один, уронив на руки лысую голову. Когда стемнело, он, не зажигая света, достал из шкафчика бутылку сакэ и чашечку.

В помещении профсоюза рыбаков Яидзу заплаканные женщины делали траурный венок. Угрюмые рыбаки молча курили перед входом.

Пустовали кафе, кинотеатры, варьете. По опустевшим улицам разъезжали на американских виллисах усиленные наряды полиции. Но народ молчал. И было в этом молчании нечто столь зловещее, что власти искренне предпочли бы ему шумные многотысячные, демонстрации.

Губернатор провинции Сидзуома был в ярости. Вернее, он был взбешен. Он бушевал — ругался, топал ногами и даже осквернил свои руки.

Чтобы вполне оценить впечатление, произведенное этим обстоятельством на всех окружающих, следует учесть, что он считался чуть ли не самым уравновешенным человеком на всём побережье залива Суруга и представлял собою исключение среди других губернаторов. Неожиданный гнев отца провинции нашел свое первое выражение в том, что губернатор сначала скомкал и швырнул в лицо секретарю телеграмму от господина премьер-министра, а когда обиженный секретарь попытался пуститься в рассуждения относительно незыблемости демократических порядков в государственных учреждениях новой Японии, схватил несчастного молодого человека за шиворот и вытолкнул за дверь. Бормоча проклятья и извинения, помогая испуганной машинистке поднять опрокинутый его падением стол, секретарь слышал, как за захлопнувшейся дверью губернатор бегал по кабинету, крича: «Проклятые дураки!..» Затем послышался звон разбитого стекла («Хрустальный графин!» — ахнула машинистка), и всё стихло. Здание губернаторского управления замерло. Пораженные чиновники ходили на цыпочках и обменивались недоумевающими взглядами. Служительница, относившая губернатору обед, вылетела из кабинета вся красная, со слезами на глазах: господину губернатору показалось, что она позволила себе войти не постучавшись. Дверь кабинета распахнулась, и резкий визгливый голос приказал вызвать начальника полиции. «Немедленно! Слышите?» Секретарь, забыв о достоинстве несправедливо обиженного, бросился к телефону.

И только позвонив, он вспомнил, что раньше губернатор имел обыкновение звонить к начальнику полиции сам. Эта мысль вызвала у него другое воспоминание. Он хлопнул себя по лбу и медленно сказал:

— Кажется, я понимаю, в чем дело.

Мгновенно обступившие его чиновники узнали следующее. Сегодня утром звонил из Токио сам господин министр внутренних дел. Дверь кабинета не была плотно прикрыта, и он, секретарь, волей-неволей... Если дверь приоткрыта, то слышно всё, и этому ничем не поможешь... Господин губернатор взял трубку и поздоровался с господином министром.

— Дальнейший разговор я помню почти слово в слово. — Секретарь надулся и заскрипел, имитируя голос своего шефа. — «Знаю, господин министр, завтра похороны. Какие меры? Но мне кажется, полиции там делать будет нечего... Господин министр, моя точка зрения на этот вопрос вам известна. Кто я? Ну нет, я не коммунист, и это вы прекрасно знаете... Нет. Позволю себе заметить, что это вы играете на руку красным, господин министр... Правда, когда-то и я думал, что лучше янки, чем красные... Вот-вот, без янки. И уж во всяком случае без этих дьявольских бомб... Япония — японцам. Господин министр, я всегда говорил, что Окадзаки — подставная фигура. А мы с вами — японцы, господин министр. Вот именно... Нет, я не думаю, что вдова рыбака, убитого американцами, поднимет на кладбище бунт. Уверяю вас, господин министр, там всё будет в идеальном порядке...» Он спорил, но оставался спокойным. А через полчаса пришла телеграмма от господина Иосида. И вот тут...

Машинистка не выдержала и прыснула. Секретарь надменно поглядел на нее.

— Мыслящий реально человек должен понимать, что бывают минуты, когда самые кроткие и терпеливые из нас теряют душевное равновесие. Я понимаю это и не имею к уважаемому господину губернатору никаких претензий.

Секретарь был прав: его шеф потерял душевное равновесие. Впрочем, до претензий секретаря или кого-либо другого из подчиненных губернатору не было никакого дела. Главными виновниками его вспышки были те, наверху, в Токио — в этом секретарь тоже не ошибся. Их неуклюжие махинации могли стоить ему места в конце концов.

Губернатор чувствовал себя в самом идиотском положении, в какое только может попасть государственный чиновник. С одной стороны, он был обязан почтительно выслушивать и ревностно выполнять все указания сверху. Но, с другой стороны, как раз в данном случае он не хотел повиноваться. Правда, на первый взгляд дело казалось пустяковым. Завтра в Яидзу состоятся похороны несчастного Кубояма. Правительство, пребывая в страхе перед коммунистами, предложило ему обеспечить порядок на кладбище усиленными нарядами полиции и не допускать никаких митингов. Что тут особенного? Не впервой ему, губернатору провинции Сидзуока, посылать полицию для разгона стачечников и голодных демонстрантов. Но в данном случае поручение казалось ему отвратительным. И вопрос, конечно, не в том, что ему было бы неприятно видеть равнодушные раскормленные рожи полицейских рядом с плачущими женщинами и суровыми обветренными лицами рыбаков. Просто губернатор, старый и опытный политикан, не мог одобрить точку зрения министра. Охотнее всего он участвовал бы в похоронной процессии как частное лицо и кричал бы вместе с возмущенными рыбаками: «Долой водородную бомбу! Долой продажное правительство Иосида!» Это была бы популярность. К сожалению, губернатор — лицо официальное, это совершенно невозможно. Но что же делать? Какие же они идиоты! Следовало бы дать озлобленным людям выговориться, отвести душу, тем более, что гнев их справедлив. Да разве убедишь такого закоренелого упрямца и лицемера. Губернатор тяжело вздохнул и крепко потер лицо ладонями. Придется найти какой-то компромисс. Он не имел права подавать черни пример неповиновения. И, когда на пороге кабинета с почтительным поклоном появился начальник полиции, губернатор угрюмо сказал:

— Прошу приготовиться. Завтра на рассвете мы выезжаем в Яидзу. Полагаю, наше с вами присутствие там не повредит.

Утро двадцать седьмого сентября 1954 года выдалось дождливое. Огромный «Шевроле» губернатора с мягким однообразным шуршанием несся по бесконечной ленте тускло отсвечивающего мокрого гудрона. Губернатор молчал, рассеянно глядя перед собой, со странным интересом следя, как щетка размазывает по стеклу капли дождя. На заднем сидении пыхтел начальник полиции и робко жались по углам двое полицейских. Когда проехали перевал Уцуноя, губернатор внезапно повернулся и спросил в упор:

— Вам, разумеется, кажется, что я подхожу к этому вопросу чересчур либерально?

Начальник полиции в притворном недоумении повел толстым плечом:

— С вашего разрешения, господин губернатор, мне этого не кажется. Воображать себе что-либо, особенно в отношении властей, вовсе не дело полиции.

— А всё-таки?

— Мы выполняем ваши распоряжения, господин губернатор.

— И отлично делаете. Сегодня особенно прошу вас выполнять их.

Губернатор вдруг успокоился и даже повеселел. Остальная часть пути прошла в полном молчании. Только когда автомобиль, не доезжая до Фудзиэда, круто свернул налево, на скверную дорогу, ведущую к Яидзу, изумленные полицейские услышали, как отец провинции громко и отчетливо выругался по-английски и сказал, ни к кому, повидимому, не обращаясь:

— Это всё равно, что обучать лошадь молитвам.

Улицы Яидзу были пусты, если не считать нескольких голоногих ребятишек, приветствовавших машину губернатора отчаянным визгом.

Над входом в здание муниципалитета красовалось большое желтое полотнище с четырьмя иероглифами: «Суйбаку хантай» — «Долой водородную, бомбу». Начальник полиции весь подобрался и выжидательно посмотрел на затылок губернатора. Но губернатор даже не оглянулся. Через несколько минут «Шевроле», разбрызгивая грязь, выскочил на окраину городка и остановился. Дорогу к кладбищу запрудила огромная толпа людей. Их были тысячи, мужчин, женщин, стариков, детей, рыбаков, судовладельцев, лавочников, рабочих, они стояли, тесно прижавшись друг к другу, под теплым моросящим дождем, прикрываясь зонтами и громадными камышовыми шляпами, похожими на плоские блюда. Немного поодаль расположились корреспонденты японских и иностранных газет в регланах и макинтошах с поднятыми воротниками. Они непрерывно курили сигареты, сплевывали и переговаривались вполголоса. Губернатор распахнул дверцу и выбрался из машины.

— ...Он был такой же, как и мы все, — услыхал он голос, который слушала вся эта громадная толпа. — И каждый из нас, каждый простой рыбак, мог оказаться на его месте.

Судя по голосу, говоривший был молод. Он не был виден губернатору. Тогда губернатор пошел в обход сплошной людской стены. Начальник полиции и его подчиненные следовали позади в нескольких шагах.

— Рыбакам живется несладко. Ремесло рыбака трудное. Рыбаки выбиваются из сил, не видят дома по месяцам, чтобы накормить свои семьи. И вот теперь эта водородная бомба. Сегодня мы хороним Кубояма-сан. Кто знает, кого из оставшихся двадцати двух мы будем хоронить завтра?

По толпе прокатился сдержанный гул. Послышались всхлипывания женщин. Теперь губернатор хорошо видел оратора. Это был молодой человек в грязной рабочей спецовке, с потрепанной каскеткой в руке. Струйки дождя, как слезы, стекали по его лицу.

— И скольких нам еще придется хоронить, если мы не скажем решительно все вместе: «Долой водородную бомбу!»

Толпа снова загудела. Кто-то крикнул:

— И долой министров, которые разрешают ами* творить такие безобразия! — Оратор поднял руку, и всё стихло.

* Ами — американские солдаты.

— Если мы, вся Япония, все простые и честные люди нашей многострадальной родины, не скажем этого, не схватим убийц атомщиков за руку, мы погибнем. Помните это, жители Яидзу! Конечно, многие из вас до сих пор думают — мое, мол, дело сторона, я рыбах, политикой не занимаюсь... Но если бы мы догадались заняться этой политикой раньше, кто знает, может быть был бы сейчас жив Кубояма... Склады судовладельцев ломились бы от рыбы, покой и тишина были бы сейчас в Яидзу и во всей Японии. Но мы не хотели заниматься политикой... И вот стоим у ворот кладбища и скорбим над прахом первой жертвы водородной бомбы. Как будто мало было жертв и без этого! Долой убийц! Долой предателей-министров! Да здравствует свободная и демократическая Япония!

Под крики и рукоплескания оратор сошел с импровизированной трибуны. Губернатор наклонился к уху стоявшего впереди мужчины в соломенной накидке и спросил тихо:

— Кто это?

Тот, не оборачиваясь, бросил:

— Сын старого Комати. Из Токио. Специально приехал хоронить земляка.

Начальник полиции, озабоченно пыхтя, стал проталкиваться сквозь толпу. За ним тащился один из полицейских, молодой, очень растерянный человек. Раздались сердитые возгласы, ругань, визг. Кто-то отчетливо спросил:

— Куда прется этот жирный боров?

— Ну-ну, деревенщина! — угрожающе прорычал начальник полиции. — Поговори у меня! В свиной ящик захотел?

— Попрошу вас немедленно назад, — негромко произнес губернатор.

— Но это бунтовщические речи! — маленькие глазки начальника полиции вращались, словно у китайской куклы. — Мой служебный долг...

— Ваш служебный долг — повиноваться мне. Давайте лучше послушаем.

— Я думал...

На них зашикали:

— Тише, вы! Будет говорить Судзу!

На возвышении появилась маленькая женщина в мокрых белых одеждах. Губернатор читал на ее худом, землистом от горя лице всю историю страшных для нее последних недель. Она провела рукой по глазам, глубоко вздохнула и заговорила тоненьким голосом:

— Дорогие мои земляки и друзья! Вы все знаете, мой муж был честный рыбак и хороший человек. Он никому не причинял зла. И вот его убили. Убили те же самые люди, которые впервые сбросили на нашу страну атомные бомбы. Тогда они сожгли сто тысяч человек и многих еще искалечили, отравили ужасными атомными болезнями, от которых японцы умирают еще и до сих пор. Теперь ими создано еще более ужасное средство, и жертвой его оказалась опять-таки Япония. Смертоносная пыль, «пепел Бикини» унес в могилу моего мужа и изувечил его товарищей. И я не понимаю, зачем все эти мучения, зачем эти жертвы, когда мы, наши семьи могли бы жить спокойно и счастливо... Ненавижу, ненавижу... Эти атомные бомбы, атомные болезни, тех, кто их создает! Нужно остановить их! Помешать им, чтобы мой муж был последним убитым. Нужно крикнуть американцам: «Опомнитесь! Что вы делаете? Остановите своих атомщиков!»

В мертвой тишине, наступившей после того, как Судзу Кубояма, трясясь от рыданий, сошла с помоста, губернатор услыхал за спиной у себя какую-то возню. Он оглянулся. Начальник полиции старался вырвать из рук молодого парня в брезентовом плаще пачку листовок. Ни тот, ни другой не произносили ни звука. Губернатор повелительным движением руки остановил полицейского.

— Дайте мне одну, — сказал он.

Парень, бледный от волнения, но не от страха, протянул ему листок. Там было написано: «Долой водородную бомбу! Долой правительство Иосида, превращающее Японию в атомный полигон! Долой американцев из Японии! Подписывайтесь под воззванием о запрещении атомного и водородного оружия!»

— Кто вы такой? — спросил губернатор, возвращая листок.

— Студент.

— Зачем вы здесь? Разве рыбаки Яидзу не разберутся в своих делах без вас?

— Это дело не только рыбаков Яидзу. Это дело всей Японии. И если вы японец, вы подпишете воззвание.

— Да, я японец, — тихо сказал губернатор и назвал себя. Студент почтительно поклонился и, пятясь, исчез в толпе. Губернатор подошел вплотную к начальнику полиции и прошептал ему:

— Постарайтесь держать себя достойно на похоронах или вернитесь в машину. На вашем месте я слушал бы то, что сейчас говорят, и учился.

Губернатор был идеалистом... или сошел с ума. Начальник полиции раскрыл было рот, чтобы возразить, но в этот момент на помосте появилось новое лицо.

— Американец? — пробормотал кто-то растерянно. — Вот наглец!

Раздались насмешливые и возмущенные крики. Но американец не смутился. Вертя в руках лист бумаги, он терпеливо ждал. Понемногу шум утих.

— Господа! — начал американец. — Я советник посольства, мое имя — Грэхэм Парсонс. Прежде всего, разрешите мне выразить от своего имени, от имени моего правительства и от имени моего народа глубокое и искреннее соболезнование по случаю безвременной кончины Кубояма-сан.

Он говорил по-японски чисто, почти без акцента, и это немного примирило его со слушателями.

— Все люди Америки скорбят вместе с вами, объятые жалостью к осиротевшей семье покойного. Нет слов, какими можно было бы смягчить эту тяжелую утрату. Американское правительство сделало всё возможное для того, чтобы спасти Кубояма-сан. Лучшие доктора...

— Знаем мы американских докторов! — закричали в толпе.

— Как насчет морских свинок?

— Почем на черном рынке ампула пенициллина?

Американец повысил голос:

— В будущем правительство США обещает соблюдать более тщательные меры предосторожности при проведении испытаний...

— Долой водородные бомбы!

— Долой испытания!

— Не хотим больше слушать! Убирайся вон!

Советник посольства давно уже исчез с помоста, а народ всё никак не мог успокоиться. Начальник полиции смотрел на губернатора умоляющими глазами. Губернатор положил ему руку на плечо.

— Вспомните, что вы японец, — с удовольствием сказал он. — Стойте здесь и смотрите на гнев своего народа.

На помост, тяжело дыша, вскарабкался человек в дешевом европейском костюме и мягкой шляпе.

— Товарищи! — крикнул он. — Я только что из Токио! Американцы не приняли нашу делегацию! Они ссылаются на то, что сегодня воскресенье! Они не желают слушать нас!

Тысячи сжатых кулаков поднялись над морем голов.

— Убийцы!

— Долой атомщиков!

— А вот вам позавчерашняя газета с сообщением о смерти Кубояма-сан... — человек в европейском костюме развернул мокрый газетный лист. — Вот на этой стороне фото траурной процессии у Государственного госпиталя... Видите? — он перевернул страницу. — А вот другое фото: Иосида и Окадзаки веселятся в обществе американских газетчиков... Позор! Долой предателей!

Он стоял, выпрямившись, размахивая обеими руками, словно дирижируя, а многотысячная толпа, скандируя, кричала хором, хлопая в такт в ладоши:

— Суй-баку, хан-тай! Иоси-да, тао-сэ!* Суй-баку, хан-тай! Иоси-да, тао-сэ!

* Долой водородную бомбу! Долой Иосида!

И, хитро подмигнув вконец обалдевшему полицейскому, губернатор хлопнул в ладоши и тоже крикнул: — Суй-баку, хан-тай!

Медлительно и важно стучали огромные стенные часы. Тихо шелестел настольный вентилятор. По потолку весело прыгают солнечные зайчики от воды в сифоне. Адмирал Брэйв тихонько застонал и уронил голову на руки. Вот чем всё это кончилось! Что будет завтра? «Вы не сумели должным образом организовать операцию. Вы не обеспечили лойяльность японской прессы. Вы не смогли предпринять нужные меры по лечению рыбаков. Вы... Вы...» Боже мой! Боже мой! Как будто это он один виноват во всём! Ну, разумеется, козел отпущения необходим и будет найден. Но почему именно он, адмирал Брэйв? Господи, зачем только ему было соваться в эту кашу? Всё казалось таким простым к ясным. Немного хлопот, эффектный фейерверк и — слава, ордена, деньги, чины, положение... Нет, они не могут так вот просто взять и выставить его из штаба, выбросить, словно сломанную куклу. Во-первых, он слишком много знает... Брэйв похолодел. Да, ведь он слишком много знает. Значит, выбросить его нельзя. Зато можно... Нет, только не это. Нет, нет... Его знают, он умеет молчать. За него замолвят словечко. Самое плохое, что может случиться, это увольнение на пенсию. Всё-таки у него есть заслуги, да и, вообще... Нельзя же так. Нервы, нервы... Проклятые японцы!

Брэйв перевел дух и промакнул платком вспотевшую лысину. Часы медлительно и важно пробили одиннадцать. Сейчас же распахнулась дверь, и адъютант почтительно доложил:

— Полковник Нортон, сэр.

— Пусть войдет, Погги.

Адъютант повернулся кругом, но Брэйв окликнул его:

— Минуту, Погги. Как самолет?

— Будет ровно в час, сэр.

— Отлично, отлично... — адмирал несколько секунд тупо разглядывал разбросанные на столе бумаги. — Вот что, Погги... Предупредите штурмана, что мы дадим небольшой крюк. Туда... Над Бикини. И не забудьте распорядиться, чтобы оповестили штаб зоны. Всё, Погги.

— Слушаюсь, сэр.

Адъютант вышел. Брэйв с изумлением раздумывал над своим неожиданным решением, пытаясь проследить ход мыслей, вызвавших его. Кажется, что-то вроде «в последний раз»? Нет, не то. Нечистая совесть?

— Разрешите, сэр?

Вот он, один из истинных виновников. Не сумел вырвать у своих полудохлых пациентов признание в том, что шхуна залезла в запретную зону. Брэйв смерил Нортона злыми глазами. Как всегда, фронтоват, сух и непринужден. Подожди, полковник, посмотрим, что ты запоешь через минуту.

— Садитесь, полковник. Сюда, к вентилятору. Хотя вы, кажется, не очень страдаете от жары, как я вижу?

— Благодарю вас, сэр.

Нортон уселся в плетеное кресло перед столом и настороженно взглянул на Брэйва. Тот с нарочитой неторопливостью принялся перебирать бумаги.

— Так вот, Нортон... Где это она? Ага, вот... Вызвал я вас для того, чтобы вы ознакомились с этой вот телеграммой, — он протянул через стол желтый лист официального бланка.

«Брэйву, Нортону. Сдать дела, вылететь немедленно».

— Вам всё понятно, надеюсь? — продолжал Брэйв, с наслаждением следя, как кирпичный загар на лице полковника приобретает бледносерый оттенок. — Это вполне закономерное следствие нашей с вами, — Брэйв сделал ударение на последнем слове, — работы в Японии. Там, наверху, видимо, решили — и совершенно справедливо, как мне кажется, — что ваших обещаний и посул с них вполне достаточно.

— Но ведь вы сами, сэр... — потухшим голосом начал было Нортон.

— Что я сам? — Брэйв вскочил на ноги и хлопнул ладонью по .столу. — За последних четыре месяца я три раза летал в Вашингтон! Меня десять раз обливали помоями по телефону! И всё потому, что я полагался на вас! На вас и на ваших лекарей, черт бы их побрал! А вы не смогли вылечить этого... Кубояма... И кто может поручиться, что завтра не сдохнет еще кто-нибудь. Вы? Вы можете? Ни черта вы не можете!

— Лучевая болезнь — не грипп, адмирал, — с достоинством сказал Нортон. — Никто до нас...

— Идите к черту! — адмирал снова сел и налил себе воды. — Короче говоря, сегодня в час мы вылетаем. Объясняться будем в Вашингтоне... Если нас будут слушать.

«Постарается всё свалить на меня», — с ненавистью подумал Нортон.

— Я вас больше не задерживаю. Не опоздайте.

— Слушаюсь, сэр, — Нортон понуро пошел к дверям. Выходя, он услышал, как Брэйв приказал адъютанту:

— Подайте мне папку с делом «Дракона»... и письмо Окадзаки. И до того, как нужно будет ехать, не лезьте сюда. И никого не пускайте.

Темносиний океан с мелькающей в нем ослепительной точкой отражения солнца и бескрайнее небо, словно сияющая голубая пустота, окружили самолет. Брэйв не без труда удерживался на откидном сиденьи рядом со штурманом, напрасно вертел головой, силясь увидеть что-либо, на чем можно было бы остановить взгляд.

— Еще несколько минут, сэр, — крикнул штурман.

Брэйв кивнул и принялся рассматривать карту, разостланную у него на коленях. В кабину высунулся радист, наклонился к штурману. Тот довольно улыбнулся.

— Обменялись позывными со штабом зоны. Очень хорошо, сэр. Теперь можно быть спокойным. В прошлом году здесь был сбит один наш самолет. О нем забыли послать оповещение, а он не знал. Сразу, без предупреждения, налетели три «Сэйбра» и... Вот они, Маршаллы!

Впереди, на бархатном фоне океана появилось несколько крошечных серых пятен. Брэйв схватился за бинокль.

— Это атолл Уджеланг, сэр, — кричал штурман. — Там, дальше, видите, маленькая точка? — Эниветок. Сейчас развернемся и пойдем на Бикини. Тем, кому часто приходится летать в этих местах, всегда хочется подняться повыше. Страшные места, сэр. Говорят, во время взрыва первого марта за сто миль отсюда машины тряхнуло так, что они чуть-чуть не рассыпались.

Брэйв вспомнил багровый шар и горы добела раскаленного пара, и ему стало не по себе. Снова, как и тогда, рубашка прилипла к его жирной спине.

— А вот и сам Бикини, — штурман протянул указательный палец. — Вон там, где видна цепочка островков — видите? — большой промежуток между предпоследними двумя. Там и был остров, на котором взорвали эту штуку.

Да, через минуту они пролетят как раз над этим местом. Когда-то здесь располагалась полоска песка, похожая на обломок иззубренного серпа. С небольшой высоты она напоминала загарпуненное морское чудище. А в ночь на первое марта здесь был ад. Не какой либо «сущий ад» из общепринятых выражений, и не жалкие пыточные камеры священного писания, а ад настоящий, уничтожающий всё — скалы, воду и воздух. Ад этот создал он, можно сказать, своими руками. И вот теперь на дне, как говорят, огромная воронка глубиной в несколько десятков метров. Адмирал открыл зажмуренные глаза. Рыба и прочая океанская живность, заплывающая туда, дохнет...

— Сейчас будут два атолла, совсем рядом. Ронгелал и Ронгерин. Кваджелейн остался справа от нас. Прикажете взять курс на Гавайи, сэр?

— Да-да, — слабым голосом проговорил Брэйв, — давайте на Гавайи. Спасибо, мой мальчик. Спасибо.

Он сполз с сиденья и неверными шагами направился в пассажирскую кабину. Адъютант и Нортон с интересом глядели в окно, упершись лбами в стекло. Адмирал рухнул в первое попавшееся кресло. Ему было очень нехорошо. Впервые он с тоскливой ясностью осознал всю безнадежность своего положения. Да, таких вещей никому не прощают. За что придется отвечать? Самое главное — вся эта водородная история значительно ослабила позиции Вашингтона в Японии. Джапы давно ждали повода для выражения недовольства против оккупации, и теперь катастрофа с рыбаками, радиоактивный тунец, смертоносный дождь представляются им случаем, посланным самим господом богом. Ни в одной стране американцев не ненавидели так, как в Японии. А кто дал им в руки этот козырь? На кого всё свалят? Адмирал снова, как вчера в кабинете, застонал и закрыл лицо руками. Подошел адъютант и тихо сказал:

— Подходим к Гонолулу, сэр.

Перед самым Вашингтоном адмирал заснул — сказалось нервное напряжение последних суток. Заснул он неожиданно для себя и так крепко, что не слышал, как произвели посадку. Адъютант разбудил его, вежливо трогая за плечо:

— Уже прилетели, сэр. Машина ждет.

— Уже? — Брэйв посмотрел на него бессмысленными глазами, затем пришел в себя. — Ах, да... Ну, пойдемте. Кто-нибудь встречает?

— Да, сэр. Майор Пейнтер из Пентагона.

Брэйв прикусил нижнюю губу. Пейнтер был незаметной личностью, и о нем вспоминали только тогда, когда нужно было встречать маловажных людей или работников, отозванных за провал. В штабе шутили, что, посылая Пейнтера для встречи, начальство тем самым неофициально предлагает уйти в отставку. Что ж, этого следовало ожидать.

— Где Нортон?

— Он уже вышел, сэр.

— Хорошо, Погги. Распорядитесь, чтобы багаж послали в гостиницу.

Он за руку попрощался со всеми членами экипажа, приложил руку к козырьку и двинулся к выходу.

Всю дорогу до штаба Брэйв и Нортон молчали. Пейнтер сидел рядом с шофером, и адмирал с ненавистью рассматривал его узкую равнодушную спину. Нортон непрерывно курил, выбрасывая окурки на дорогу и сгибаясь, чтобы зажечь новую сигарету. Лицо его было бледно и напряженно.

В приемной дежурный адъютант попросил их подождать минуту и скрылся за портьерой, скрывавшей дверь в кабинет шефа. Пейнтер откланялся и ушел. Каждый дюйм его спины попрежнему выражал полное равнодушие к Брэйву и Нортону. Видимо, многих он вводил в эту приемную, чтобы оставить их с глазу на глаз с темной судьбой.

— Вас просят, господин адмирал, — прошелестел дежурный, снова появляясь из-за портьеры. — Господин полковник, вам придется пока побыть здесь.

Брэйв решительно одернул мундир, гулко прокашлялся и шагнул в кабинет.

Шеф, красивый, совершенно седой мужчина в простом штатском костюме, сидел за огромным столом черного дерева. После приемной комната казалась погруженной в полумрак, свет скупо пробивался через неплотно задернутые шторы. Холодные блестящие глаза шефа уперлись в лицо адмирала, и четкое воинское приветствие перешло в неразборчивое бормотание.

— Здравствуйте, Брэйв, — не громко отозвался шеф. Тон его был почти ласковым. — Вы опоздали, я ждал вас еще вчера. Впрочем, вы, кажется, совершили экскурсию на Маршаллы?

— Я...

— Понимаю вас, Брэйв.

Адмирал достал платок и вытер шею и лысину. Так вот как это делается! Его даже не пригласили сесть...

— Я вызвал вас на два слова. Всего на два слова. Вы умный человек и понимаете меня. Ваша репутация сильно пострадала, Брэйв, вам это известно. Кстати, почему вы не сдали официально дела в Японии?

— Я думал, сэр, — пробормотал адмирал. — Мне казалось...

Шеф с сожалением покачал головой:

— Значит, я ошибся, считая, что вы всё понимаете, так?

— Нет, я понимаю, простите, сэр.

Голова Брэйва кружилась, перед глазами плыли багровые пятна. Он едва стоял.

— Вот и отлично. Отправляйтесь в гостиницу. Вам дадут знать, когда вопрос о вашем положении будет решен. Да, захватите с собой вашего этого... Как его... Нортона. Я не желаю говорить с ним.

— Сэр! — умоляюще прошептал адмирал.

— Ступайте, Брэйв. Ступайте.

Ничего не видя перед собой, с трудом передвигая ноги, Брэйв побрел из кабинета. Дежурный подал ему воды, усадил в кресло. Тогда он открыл глаза и увидел над собой встревоженное лицо Нортона.

— Всё... кончено, — прошептал адмирал. — Всё кончено, Нортон. Мы вышвырнуты. Мы больше никому не нужны. Остается... ждать приговора.

Многим в столице известен небольшой ночной кабачок «Пенья-Невада». Загулявший военный и бродяга, в кармане которого завелось несколько долларов, улизнувший от жены делец и запивший клерк, наскучившие чинностью больших ресторанов представители золотой молодежи, богатый эмигрант из Латинской Америки, гангстер, удачливый игрок — вся эта разношерстная публика собиралась к полуночи под его низкими сводами, пила, пожирала острые мексиканские блюда, орала, ругалась и курила, курила, курила без конца. В голубовато-сером тумане между мраморными столиками ловко скользили официанты в сомбреро и важно разгуливал толстый усатый хозяин во фраке, с крупными блестящими камнями на пухлых пальцах левой руки. Скандалы здесь были редки: за этим следили три дюжих парня, сидевшие в углу за отдельным столиком под большой картиной, изображавшей пустыню, кактусы и скачущих всадников. Кроме того, недалеко от кабачка находился полицейский пост.

В середине октября 1954 года над вывеской кабачка появилось рекламное объявление, извещавшее о том, что здесь, и только здесь, можно отведать новый коктейль «Бикини» (рецепт запатентован), изумительный по своим вкусовым качествам. Коктейль имел успех — слово «Бикини» было модным. Высокие узкие бокалы с желтоватой жидкостью прочно заняли место в сердцах постоянной клиентуры рядом со знаменитым фирменным «мексиканским седлом», — так называлась мешанина из тушеного мяса, перца и лаврового листа.

Однажды ночью за столиком у самого входа сидели Дик и Чарли. Чарли, невысокий, полный, в хорошем, но изрядно потрепанном костюме, что-то рассказывал, Дик напряженно слушал, приложив ладони к уху и морщась, когда шум в кабачке становился особенно сильным.

— Конечно, мне сразу сказали, что мальчик умер. Он умер от дифтерита. Когда мальчика похоронили, Марта чуть с ума не сошла. Но через месяц вдруг успокоилась и... пошла не по той дорожке. Писем от меня ведь не было, и она решила, что я ушел совсем. Кроме того, как рассказала мне соседка, она боялась, что я спрошу с нее за ребенка, если вернусь. Ты понимаешь, Дик, как это было тяжело слышать. К Марте повадился ходить один тип, приезжий торговец из Бразилии. Чарли замолчал, взял свой стакан и отпил немного.

— Хорошее виски... Так вот. Месяца за полтора до нашего возвращения она собралась, взяла чемодан и уехала. Где она сейчас — не знаю. Хорошо, если бразилец забрал ее к себе насовсем, по крайней мере будет сыта.

Чарли снова поднял стакан, Дик последовал его примеру. Молча чёкнулись, выпили.

— А потом — ничего интересного. Пил много, конечно. Приняли меня по рекомендательному письму на один завод в Ричмонде. Несколько дней проработал — бац, снижают расценки. Началась забастовка. Я... я пошел в штрейкбрехеры, Дик. Да. Поймали, избили. Администрация переправила меня в другое место. Мне уже было всё равно. Напился там, наскандалил, ударил мастера. Посадили на два месяца, отобрали рекомендацию. Вот, неделю назад вышел, денег нет, работы нет... Хорошо, что тебя хоть встретил.

— Да, это хорошо, что мы встретились, — медленно сказал Дик.

Он подозвал официанта и заказал еще два виски.

— Может быть, попробуете «Бикини», ребята? — спросил тот.

— Нет, дайте виски, дружище. Не люблю этих смесей.

— Название-то какое, а? — Чарли усмехнулся, провел по лицу ладонью. — Ты-то хоть догадался?

— Догадался.

— Кто бы мог подумать, а?

— Да. А я здесь недавно одного нашего встретил, Кэйзи, может быть ты помнишь? Дылда такой, из второго барака. Так он до сих пор уверен, что мы там маяк для океанского транспорта строили.

— Да... Бикини. Там один уже умер, слыхал?

— Слыхал. Кубояма, так его зовут, кажется. Вот и выходит, что Майк правильно говорил.

— Какой Майк? А-а, негр... — Чарли вздохнул. — Веселый был он, этот ниггер. Ну и что ж? А что можно было сделать? Попробовал бы ты там совать нос не в свои дела, и крышка тебе.

Официант принес виски, убрал грязные тарелки и исчез.

— Ну, выпьем за... За что, Дик?

— За удачу.

— Пусть бог нам помогает.

Поставив на стол пустой стакан, Чарли огляделся.

За соседним столиком двое оборванцев убеждали размалеванную женщину попробовать новый коктейль. Та отбивалась с визгливым хохотом. Оркестр очень громко играл «Мамбо» — модную румбу. Несколько пар старательно топтались в узких проходах. В противоположном углу зала раздались рассерженные голоса, и через минуту дюжие парни осторожно протащили к выходу мужчину во фраке с большой белой астрой в петлице. За ними следовал грузный человек в клетчатой рубашке с засученными рукавами.

— Слушай, Дик, — сказал Чарли, поворачиваясь к Дику. — Что это за место?

— Это? Ты же видишь — ночной ресторан. Я всегда провожу здесь ночь, когда задерживаюсь в Вашингтоне. Тепло, уютно. Только надо иметь несколько долларов на виски. И не шуметь. Это лучше, чем спать в ночлежке.

— Я смотрю, здесь что-то очень много всяких благородных.

— Не обращай внимания. Здесь не смотрят, какой ты, благородный или нет. Были бы деньги.

— А у тебя они, верно, всегда есть?

— Бывают иногда, — Дик закурил, бросил спичку в пустой стакан.— Ведь у меня не отняли рекомендацию. Вот и подрабатываю понемногу.

Дик вынул из кармана деньги и пересчитал их. — Хватит еще на стакан-другой.

— Я угощаю, ребята, — раздался вдруг сиплый голос над их головами.

Друзья подняли глаза и увидели высокого загорелого человека в помятом и испачканном сером костюме, без шляпы и со сбившимся набок галстуком. Человек этот довольно сильно кренился вправо, а пустые оловянные глаза его тупо и упорно смотрели на кончик носа.

— Сегодня угощаю я, — снова рявкнул он.

— Ну... садитесь, раз угощаете, — Чарли придвинул ногой свободный стул. Дик с брезгливой усмешкой следил, как новоприбывший, тщательно прицелившись, осторожно садился мимо стула, и подхватил его под руку в последний момент.

— Спасибо, друг. Вы — славные ребята, настоящие янки, клянусь... Здесь есть «Бикини»? Я хочу «Бикини». А вы?

— Виски, — коротко сказал Чарли.

— Так... А «Бикини» не хотите? Пусть будет виски. Но сегодня надо пить «Бикини». Знаете, почему?

— Почему?

— Потому что именно на Бикини началось то, что привело меня, полковника Нортона, в этот грязный кабак.

Тут Нортон уронил голову на стол и заплакал.

Дик и Чарли переглянулись. Один из вышибал подошел поближе посмотреть, что происходит, погрозил пальцем и вернулся на место.

— Полковник Нортон?

— Это вы лечили Кубояма?

— Да... Я лечил этого японца. И вот вся благодарность. А вы... Откуда вы знаете?

В пустых глазах пьяного полковника на мгновение мелькнула тревога.

— Мы убивали его, — усмехнулся Дик.

— Как... убивали?

— Так. Мы убивали — и не убили, а вы лечили — и не вылечили.

— Чепуха. Всё чепуха, — забормотал Нортон. — Скоро на трупы никто не будет обращать внимания. Скоро их будет очень много. Но это не должно огорчать никого.

— Не понимаю, что вы хотите сказать, сэр, — угрюмо сказал Дик.

— Слушайте, ребята, — Нортон выпрямился на стуле, с трудом удерживая равновесие. — Черт с ним, с японцем. Мы великая нация и призваны властвовать над миром. Бомба сделает нас непобедимыми. А вас мучает угрызение совести за то, что вы сделали полезное дело. Вы должны гордиться этим, а не хныкать. Вы...

Он попытался подняться, но тут же уронил голову на стол и посмотрел на Дика снизу вверх.

— Им... Не нравится просто... нечистая работа. В следующий раз нужно быть осторожнее, вот и всё.

Он всхлипнул и закрыл глаза.

Дик встал, бросил на стол деньги и пошел к выходу. Чарли побрел за ним.

— Сволочь, сволочь и гад, — громко сказал Дик. когда они очутились на улице под неоновым светом вывески «Пенья-Невада».

Горничная долго стучала, сначала тихонько, затем изо всех сил. Наконец, щелкнул ключ, дверь распахнулась, и хмурый опухший Нортон в измятой пижаме появился на пороге.

— Что вам нужно? — резко спросил он.

— Вам письмо, сэр. Приказано передать срочно, с вашего разрешения, — горничная протянула Нортону конверт, повернулась и пошла прочь, независимо задрав носик.

Нортон разорвал конверт. «Звонил вам, но не мог дозвониться. Немедленно зайдите ко мне в № 210. Брэйв».

Номер двести десять помещался пятью этажами выше, но Нортон не воспользовался лифтом. Медленно, ступенька за ступенькой поднимался он по широкой лестнице гостиницы, задевая подошвами за складки ворсистого ковра. Судя по всему, адмирал сейчас предложит написать объяснительную записку и рапорт об отставке. Торопиться некуда. Нортон тоскливо зевнул. Глупо всё кончилось, очень глупо. А ведь можно было бы... Вот и номер двести десять. Он постучал, перешагнул через порог и остановился в изумлении.

Брэйв встретил его, стоя посреди гостиной, толстый, напыщенный и блестящий, как всегда, будто и не было вчерашнего обморока в приемной у шефа.

— Здравствуйте, полковник, — сказал он. — Садитесь. Что это с вами? Больны?

— Нет, сэр, — силясь улыбнуться, отозвался Нортон. — Всё в порядке. Рад видеть вас в добром здравии. Вы звали меня, сэр?

— Да, — Брэйв сунул руки в карманы и подошел к Нортону вплотную. — Радуйтесь, полковник. Радуйтесь, черт вас побери. Вы остаетесь в моем распоряжении. Мы получаем месячный отпуск, а затем летим в Техас. Понятно? Не так-то просто выкинуть из игры людей нашего калибра.

Нортон глубоко вздохнул и сел, почти упал в кресло.

— Это было слишком неожиданно, сэр, — виновато сказал он.

У дверей конторы по найму перед объявлением о наборе рабочей силы на выезд за пределы Штатов с глубокой ночи молча теснились люди. Дул свежий, рассветный ветерок, небо на востоке светлело, звонкую утреннюю тишину прорезало робкое чириканье проснувшихся воробьев.

— Стоят, — шепотом сказал Чарли остановившись.

— Стоят. Пойдем, — Дик потянул товарища за рукав.

— Погоди. Знаешь, я думаю...

В рассветных сумерках лицо Чарли было похоже на белую маску.

— Ты с ума сошел, — спокойно сказал Дик. — Начинать это сначала?

— Я хочу еще раз попробовать. Прости меня. Дик пожал плечами.

— Что ж, иди. Я тебе не хозяин.

— А ты?

— Я пойду.

— Куда?

— Искать, Чарли. Должен быть какой-то другой путь. Прощай.

Чарли долго провожал глазами Дика, пока тот не скрылся за углом. Тогда, тяжело вздохнув, он повернулся и направился к очереди.

— Накамура-сан идет! Накамура-сан идет!

Мияко бросила куклу и отвела с лица упавшую прядь волос.

— Где Накамура-сан?

— Вон, зашел сейчас к старому Око...

— Побежим навстречу? — Побежим.

Ребятишки наперегонки кинулись к соседнему дому. Через минуту оттуда вышел старый почтальон с большой, битком набитой сумкой через плечо.

— Здравствуйте, Накамура-сан!

— Здравствуй, Мия-тян, здравствуй, Таро.

— Как ваше здоровье?

— Спасибо, дети, хорошо. И вы, я вижу, тоже веселы и здоровы. Как твоя почтенная мама и бабушка, Мия-тян?

— Хорошо, спасибо. Нам есть?

— Еще бы!

Почтальон, не спеша, шел к домику Кубояма. Мияко семенила рядом, вцепившись в его куртку с правой стороны, Таро шагал слева, жадно заглядывая в сумку.

— Интересно, — сказал он, — откуда сегодня письма госпоже Кубояма? Вы не скажете, Накамура-сан?

— Не знаю, не смотрел.

— Посмотрите, пожалуйста, мне хочется знать, какие на них марки. Мияко забежала вперед и погрозила ему пальцем.

— Ты всегда так, Таро. И обдираешь марки, прежде чем письма попадают маме.

— Но ведь ей не нужны марки, правда? А я собираю их.

— Всё равно, — сказал почтальон, — нужно сначала отдать письма адресату... госпоже Кубояма, а уж потом ты у ней спросишь.

— Она мне всегда позволяет брать, верно, Мия-тян?

— Конечно. Только сначала нужно отдавать письма ей.

Они остановились у входа. Мия раскрыла дверь и поклонилась:

— Пожалуйста, заходите, Накамура-сан.

Маленькая Судзу в скромном синем кимоно, как всегда, пригласила почтальона посидеть и выпить чашку чая.

Пока тот почтительно беседовал со старой Сюн, Мияко и Таро, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, заглядывали через плечо Судзу, перебиравшей конверты.

— Из Австрии... Индонезии... из России, еще из России... из США, из США, из США... из Австралии...

— Ах, тетя Судзу! — Таро чуть не выпрыгнул из своих чета, — подарите мне эту марку... вот-вот, такой у меня еще нет, пожалуйста, тетя Судзу, иэ-э-э!

— У тебя, наверное, теперь самая богатая коллекция в Яидзу! — заметила старая Сюн.

— Что вы, бабушка, — смутился мальчик. — У младшего брата господина Масуда, вероятно, больше. Но и у меня большая, спасибо, тетя Судзу.

— На, возьми, — Судзу осторожно вырезала угол конверта с австралийской маркой. — Очень красивая, верно? А теперь идите играть во двор, я буду читать.

Но дети подсели к почтальону.

— Что это за значок у вас, господин Накамура? — спросила Мияко, осторожно дотрагиваясь указательным пальцем до груди гостя.

Над нагрудным карманом его кителя красовался маленький металлический значок в виде красного листка с золотыми прожилками. Старая Сюн сощурилась, силясь получше разглядеть его.

— Красивый какой, — восхитился Таро.

Почтальон скосил глаза на значок.

— Это будут носить все честные люди Японии, — сказал он.

Затем отколол его и перевернул: — Видите? Здесь написано: «6 августа 1945 года», дата взрыва атомной бомбы над Хиросима. Листок означает жизнь, а красен он от крови, пролитой сотнями тысяч жертв Все, кто выступает с лозунгом «Долой атомную и водородную бомбу», носят или будут скоро носить этот значок. Мы выступаем за то, чтобы больше не повторились Хиросима, Нагасаки, Бикини.

Мияко коротко вздохнула и подняла глаза на портрет отца в черной рамке.

— Чтобы больше не повторились Хиросима, Нагасаки, Бикини, — прошептала она. — Значит, я тоже буду носить такой значок.

назад