Обливавшиеся потом люди вгрызались в глубь земли во Франции, в Финистерре и на океанских станциях так же, как в туннельном городе на американском берегу. День и ночь в этих пяти пунктах земного шара вздымались гигант­ские столбы дыма и пыли. Стотысячная армия рабочих вер­бовалась из американцев, французов, англичан, немцев, итальянцев, испанцев, португальцев, мулатов, негров, китай­цев. Здесь царило смешение всех существующих наречий. Отряды инженеров сперва большей частью состояли из аме­риканцев, англичан, французов и немцев. Но вскоре стало стекаться множество добровольцев, получивших техниче­ское образование в высших школах всего мира, — японцы, китайцы, скандинавы, русские, поляки, испанцы, итальян­цы.

В различных точках французского, испанского и амери­канского побережья, Бермудских и Азорских островов по­явились инженеры Аллана с полчищами рабочих и начали рыть землю, как в главных пунктах строительства. Их за­дачей было сооружение электростанции — «Ниагары» Ал­лана, энергия которой нужна была ему для приведения в движение поездов между Америкой и Европой, для освеще­ния и вентиляции огромных штолен.

Усовершенствовав систему немцев Шлика и Липмана, Аллан приступил к сооружению огромных вместилищ, куда во время прилива вливалась морская вода, чтобы с грохо­том низвергнуться в расположенные ниже бассейны и своим стремительным падением заставить вращаться турбины, рождающие в динамо ток, а при отливе снова вернуться в море.

Металлургические и прокатные заводы Пенсильвании, Огайо, Оклахомы, Кентукки, Колорадо, Нортумберленда, Дэргема, Южного Уэльса, Швеции, Вестфалии, Лотарин­гии, Бельгии, Франции вносили в книги огромные заказы Аллана. Угольные копи усиливали добычу, чтобы покрыть возросший спрос на топливо для транспорта и доменных пе­чей. Медь, сталь, цемент неслыханно повысились в це­не. Большие машиностроительные заводы Америки и Евро­пы работали с ночной сменой. В Швеции, России, Венгрии и Канаде вырубали леса.

Целый флот грузовых пароходов и парусных судов бес­прерывно сновал между Францией, Англией, Германией, Португалией, Италией и Азорскими островами, между Аме­рикой и Бермудскими островами, доставляя материалы и рабочую силу на места стройки.

Авторитетнейшие ученые (преимущественно немцы и французы) плавали на четырех пароходах синдиката, про­веряя на тридцатимильной ширине глубины над кривой туннеля, спроектированной на основании известных океано­графических измерений.

Со всех станций, рабочих поселков, пароходов, из всех промышленных центров день и ночь стекались нити в дом туннельного синдиката, на углу Бродвея и Уолл-стрит, и отсюда в одни единственные руки — в руки Аллана.

За несколько недель напряженнейшей работы Аллан привел громадную машину в движение. Созданное им пред­приятие охватило весь мир. Его имя, еще так недавно нико­му неведомое, сверкало, как метеор, над человечеством.

Тысячи журналов интересовались им, и через некоторое время не было ни одного человека, читающего газеты, кото­рый не знал бы биографии Аллана во всех подробностях.

Эту биографию никак нельзя было назвать обыденной. С десяти до тринадцати лет Аллан принадлежал к армии безвестных миллионов, которые проводят жизнь под землей и о которых никто не думает.

Он родился в западном угольном районе, и первое, что запечатлелось в его памяти, был огонь. Этот огонь ночью подымался в разных местах к небу, словно ряд пылающих голов на тучных телах, старавшихся напугать его. Он вы­рывался горой пламени из высившихся напротив печей, и озаренные пламенем люди со всех сторон направляли на него водяные струи, пока все не исчезало в большом белом облаке пара.

Воздух был наполнен дымом и чадом, шумом фабричных гудков; сажа сыпалась дождем, а ночью иногда все небо полыхало, как зарево.

Люди всегда ходили кучками по улицам между закоп­ченными кирпичными домами. Приходили кучками, кучка­ми уходили, лица были черны, и даже по воскресеньям глаза были полны угольной пыли. Во всех их разговорах постоянно повторялись одни и те же слова: «Дядя Том».

Отец и Фред, брат Мака, работали, как и все кругом, в шахте «Дядя Том». Улица, где жил Мак, почти всегда была покрыта черной, блестящей грязью. Рядом протекал мелкий ручеек. Чахлая травка на его берегах была не зеле­ной, а черной. Ручей был грязный, и обычно по нему плы­ли радужные жирные пятна. Сейчас же за ручьем тянулись длинные ряды коксовых печей, а за ними возвышались чер­ные железные и деревянные помосты, по которым беспре­рывно катились маленькие вагонетки. Больше всего Мака интересовало большое, настоящее колесо, висевшее в воз­духе. Это колесо иногда останавливалось на мгновение, потом снова начинало «жужжать». Оно вращалось с такой быст­ротой, что нельзя было различить спиц. Вдруг спицы опять становились заметны, колесо в воздухе вращалось медлен­нее, колесо останавливалось! А потом сызнова начинало «жужжать».

На пятом году жизни Мака Фред и другие конюхи по­святили его в тайну того, как без всякого основного капи­тала добывать деньги.

Можно было продавать цветы, открывать дверцы авто­мобилей, поднимать оброненные трости, отыскивать и при­водить автомобили, собирать в трамвае газеты и пускать их вновь в продажу. Мак ревностно принялся за работу в «Сити». Каждый цент он отдавал Фреду, и за это ему раз­решалось проводить воскресные дни с конюхами в «са­луне»¹.

¹ Трактир.

Мак достиг того возраста, когда шустрые мальчишки умудряются целый день разъезжать, не платя ни цента. Как паразит, жил он на всем, что катилось и двигало его вперед. Впоследствии Мак расширил свою деятельность и работал за собственный счет. Он собирал на стройках пу­стые бутылки из-под пива и продавал их, говоря: «Меня послал отец».

Но его поймали, безжалостно избили, и его блестящее дело потерпело крах.

На восьмом году жизни Мак получил от отца серую кеп­ку и большие сапоги, которые прежде носил Фред. Эти са­поги были так велики, что Мак одним взмахом ноги мог отправить их в угол комнаты.

Взяв Мака за руку, отец повел его в шахту «Дядя Том». Этот день произвел на Мака неизгладимое впечатление. Он на всю жизнь запомнил, как боязливо и взволнованно ша­гал по шумному заводскому двору. Работа была в разгаре. Воздух дрожал от крика и свиста, тележки мчались по воз­духу, гремели вагоны, все было в движении. А над всем этим мелькало колесо подъемной машины, за которым Мак годами наблюдал издали. За коксовыми печами подыма­лись столбы пламени и белые облака дыма. Сажа и уголь­ная пыль падали с неба, в огромных трубах шипело и бур­лило, из холодильных устройств низвергались водопады, а из толстой, высокой заводской трубы беспрестанно тянулся к небу густой дым, черный, как смола. И чем ближе они под­ходили к закоптелым кирпичным зданиям с лопнувшими оконными стеклами, тем громче и яростней становился гро­хот. Казалось, воздух был насыщен воплями тысяч истязу­емых детей. Земля дрожала.

— Что это так кричит, отец? — спросил Мак.

— Это уголь!

Никогда Маку не приходило в голову, что уголь может кричать.

Отец поднялся с ним по лестнице большого, содрогав­шегося здания, на стенах которого виднелись трещины, и открыл высокую дверь.

— Здравствуй, Джозия! Я хочу показать своему малы­шу машину, — сказал он, повернулся и сплюнул на лестницу.

— Идем, Мак!

Мак заглянул в большой, чистый, выложенный плитка­ми зал. Мужчина, по имени Джозия, сидел спиной к ним. Расположившись на удобном стуле и держа руки на блестя­щих рычагах, он неподвижно смотрел на гигантский бара­бан в глубине зала. Раздался сигнальный звонок. Джозия повернул рычаг, и большие машины справа и слева задвига­ли своими членами. Барабан, казавшийся Маку вышиной с дом, вращался все стремительнее, и вокруг него гудел черный, в руку толщиной, трос.

— Клеть идет к шестому ярусу, — пояснил отец. — Она падает быстрее камня. Ее уносит вниз. Джозия пускает в ход тысячу восемьсот лошадиных сил.

У Мака голова шла кругом.

По белой планке перед барабаном поднимались и спус­кались стрелки, и когда они подошли одна к другой, Джозия снова повернул рычаг. Бешено вращавшийся бара­бан замедлил движение и остановился.

Мак никогда не видал ничего более мощного, чем эта подъемная машина.

— Thanks,¹ Джозия! — сказал отец, но тот даже не повернул головы.

¹ Благодарю.

Они обошли кругом помещение, где стояла машина, и поднялись по узкой железной лестнице, по которой Мак еле двигался в своих больших сапогах. Они шли навстречу пронзительным и визгливым детским крикам, и здесь шум был так силен, что нельзя было разобрать ни слова. Они попали в огромный, мрачный зал, полный угольной пыли и лязга железных вагонеток.

У Мака сжалось сердце.

Именно здесь, где визжал и кричал уголь, отец передал Мака черным людям и ушел. К своему изумлению, Мак увидел ручей из угля. На длинной, шириной в метр, ленте беспрестанно неслись куски угля и через отверстие в полу обрушивались, подобно бесконечному черному водопаду, в железнодорожные вагоны. По обеим сторонам этой длинной ленты стояли почерневшие мальчуганы, такие же малыши, как Мак, которые проворно запускали руки в угольный по­ток, выхватывали из него определенные куски и бросали их в вагонетки.

Кто-то из мальчиков крикнул Маку, чтобы он при­сматривался. У мальчугана так почернело лицо, что Мак лишь некоторое время спустя узнал его по заячьей губе. Это был соседский мальчик, с которым у него только вчера была драка из-за того, что Мак дразнил его кличкой «зайца».

— Мы выбираем породу, Мак, — звонким голосом крик­нул «заяц» прямо в ухо Маку, — мы не имеем права про­давать с углем камни.

Уже на другой день Мак не хуже других отличал, что уголь, а что камень — по излому, по блеску, по форме. А через неделю ему казалось, что он уже годы провел в этом черном помещении, полном шума и угля. Нагнувшись над беспрерывно скользящим угольным потоком, выискивая черными ручонками «породу», Мак простоял здесь пол­ных два года, неизменно на одном и том же месте, пятым сверху. Тысячи тонн угля прошли через его быстрые ма­ленькие руки.

Каждую субботу он ходил за получкой, которую должен был отдавать отцу (кроме небольших карманных денег). Маку минуло девять лет, и он стал мужчиной. Когда в сво­бодный воскресный день он отправлялся в «салун», то наде­вал котелок и крахмальный воротничок. В крепких зубах торчала трубка, он жевал резину и всегда держал во рту большой запас слюны. Он был мужчина, говорил как муж­чина и сохранил только крикливо-звонкий голос мальчика, проводящего все будни в шумном рабочем помещении.

Мак имел дело с углем, выданным на поверхность, он изучил его и знал прекрасно — лучше отца и Фреда! Де­сятки мальчиков, проработав год, не имели понятия о том, откуда берется весь этот уголь, этот бесконечный поток угольных глыб, падающих в вагоны. День и ночь звенели железные двери шахты, и подземная клеть, с кото­рой капала влага, без передышки выбрасывала четыре же­лезные вагонетки с полсотней центнеров угля. День и ночь гремели вагонетки по железным плитам помещения, день и ночь опрокидывались они над отверстием в полу (как куры на вертеле!) и, высыпав уголь, возвращались порожнем. Снизу же уголь поднимался норией, потом его трясли на больших ситах, и здесь уголь кричал. Крупный рудниковый уголь ссыпали в вагоны и вывозили. Да, well,¹ это знали и другие мальчики, но дальше этого они не шли! Прорабо­тав месяц, Мак сообразил, что грохотавшие мимо него те­лежки никак не могли доставить весь этот уголь! И это бы­ло верно. Ежедневно прибывали сотни вагонов — от «Дя­ди Тома II». «Дяди Тома III», «Дяди Тома IV», и все они собирались у «Дяди Тома I», потому что здесь были со­средоточены очистка, коксование и химическое производ­ство. Мак присматривался и все знал! Он знал, что про­сеянный уголь норией доставлялся на очистку. Здесь он проходил через баки, в которых вода уносила уголь, тогда как камень оседал на дне. Уголь поступал в громадный барабан из пяти сит с отверстиями разной величины. Здесь его кидало и швыряло, здесь он шурша сползал по ситам и сортировался. Отдельные сорта по каналам ползли к раз­ным воронкам, падали как кусковой уголь, смешанный уголь, орешек, I, II, III в вагоны и уходили прочь! А ме­лочь — всякие осколки и пыль, — ты думаешь, выбрасы­валась? Нет! Спроси у Мака, десятилетнего инженера, и он тебе скажет, что уголь «отсасывают» до тех пор, пока от него не останется ровно ничего. Этот угольный мусор поднимался по железной дырчатой лестнице. Огромная лестница, заваленная серой грязью, как будто стояла на месте, но если всмотреться, можно было заметить, что она медленно, совсем медленно движется. За два дня каждая ступенька проходила свой путь, опрокидывалась и высыпала пыль в огромные бункеры. Оттуда пыль попадала в коксо­вые печи, превращалась в кокс, а в высоких черных дьяво­лах конденсировались газы, из которых вырабатывали де­готь, аммиак и многое другое. Это было химическое произ­водство «Дяди Тома I», и Мак все это знал.

¹ Ну что ж!

Когда Маку исполнилось десять лет, отец дал ему кос­тюм из желтой ткани, шерстяной шарф, и в этот день он впервые спустился в шахту — туда, откуда приходил уголь.

Железный барьер звякнул, раздался звонок, клеть по­шла вниз. Сперва медленно, потом с бешеной скоростью, так быстро, что Маку казалось, будто пол клети, на кото­ром он сидел, сейчас провалится. У мальчика потемнело в глазах, в животе сделалась спазма, но потом он оправился. С лязгом и стоном неслась железная клеть на глубину вось­мисот метров. Раскачиваясь на ходу, она с таким звоном и треском ударялась о направляющие рельсы, что казалось — вот-вот разлетится вдребезги. Вода сверху шлепалась о нее, деревянные крепления шахты, мокрые, черные при све­те рудничных ламп, летели вверх мимо открытых дверей. Мак говорил себе, что так и должно быть. Два года он ежедневно в часы смены наблюдал, как забойщики и рудо­копы с своими лампочками, словно светлячки танцовавшими в темноте, выходили из клети, спускались в ней, и за все время были только две катастрофы. Один раз клеть уда­рилась о крышу, и рудокопы разбили себе головы, другой раз оборвался канат — два штейгера и инженер рухнули вниз. Это могло случиться и теперь, но не случилось.

Внезапно клеть остановилась, и они очутились в штольне 8. Сразу стало тихо. Несколько черных до неузнаваемо­сти, полунагих людей встретили их.

— Ты привел нам своего мальчика. Аллан?

— Yes!

Мак находился в жарком туннеле, погруженном в тем­ноту и слабо освещенном только у ствола шахты. Вскоре вдали показался огонек лампы, приближалась белая лошадь и с нею коногон Джей, старый знакомый Мака. Позади постукивали двадцать железных вагонеток с углем.

Джей осклабился.

— Алло! Вот и ты! — крикнул он. — Мак, я вчера вы­играл еще три рюмки в покерном автомате. Тпру, тпру, стой, Бони!

Этому Джею дали Мака в подручные, и целый месяц Мак тенью шагал рядом с ним, пока не обучился. Потом Джей исчез, и Мак сам исполнял его работу.

В штольне 8 он чувствовал себя как дома, и ему даже в голову не приходило, что десятилетний мальчик мог быть чем-нибудь, кроме коногона. Вначале его угнетала темнота, еще больше — царившая здесь жуткая тишина. Какой же он был глупый, когда думал, что тут внизу со всех сторон раздается стук! Напротив, здесь было тихо, как в могиле, но, понимаешь ли, свистеть можно было сколько угодно. Только у ствола шахты, где пробегала клеть и несколько человек вкатывали и выкатывали вагонетки, да в забоях, где большей частью незримые для Мака забойщики висели, зажатые где-то в угле, было несколько шумнее. Только в одном месте штольни 8 раздавался оглушительный шум. Двое бурильщиков, которые, наверное, давно уже оглохли, плечом прижимали к породе пневматические буры, — и тут уж ни одного слова нельзя было разобрать.

В штольне 8 работало сто восемьдесят человек, и все-та­ки Мак редко кого-нибудь видел. Изредка проходил штей­гер, порохострельный мастер, — это было все. Большим со­бытием было, если в темном штреке показывалась лампочка и брел мимо одинокий путник. Все свое рабочее время Мак ездил взад и вперед по этим пустынным, темным, низким ходам. Он собирал у забоев и бремсбергов угольные ваго­нетки и доставлял их к стволу. Здесь он впрягал свою ло­шадь в готовый поезд из пустых вагонеток и вагонеток с породой для засыпки разработанных пластов, с подпорка­ми, балками и досками для крепления забоев и развозил их по назначению. Он изучил весь лабиринт ходов, каждую балку, прогнувшуюся под давящей тяжестью горы, все забои, как бы они ни назывались — Джордж Вашингтон, Мерри Ант или Фат Билли. Он знал ветряные люки, от­куда подымались тяжелые рудничные газы. Он знал каж­дую «гробовую крышку», вклиненные в породу короткие столбы, которые могли внезапно выскочить и расплющить тебя об стену. Он точно знал всю систему вентиляции, двери, которые не может открыть самый сильный человек, пока не выпустит через маленькое окошечко в двери сжа­тый воздух, вырывающийся со свистом, как ледяной вихрь. Были там штреки с тяжелой жаркой атмосферой, так что пот лился градом. Сотни раз за время смены он проезжал эти ледяные и знойные штреки, так же, как это делают ты­сячи коногонов.

После смены он подымался с товарищами в мчащейся вверх дребезжащей клети, подымался и опять спускался, не видя в этом ничего особенного, как клерк, садящийся в лифт, чтобы попасть в контору и обратно из конторы на улицу.

В штольне 8 Мак познакомился с Наполеоном Бонапар­том, сокращенно Бони. Так звали его белую лошадь. Бони уже много лет провел внизу, в темноте, и наполовину ослеп. Его спина сгорбилась, и голова была опущена к земле от вечного нагибания в низких штреках. В лужах между узки­ми рельсами Бони стоптал свои копыта, и они стали как лепешки. Его лучшие годы остались уже позади, и он поряд­ком облез. Вокруг глаз и ноздрей у него образовались крас­ные круги, которые его не украшали. При всем том Бони чувствовал себя прекрасно, он был толст и жирен и стал флегматиком. Он всегда шел одинаковой рысцой. Его мозг установился на этом аллюре, и иначе бегать он уже не умел. Мак мог без конца вертеться перед ним со щеткой (о ней будет речь впереди) — Бони не ускорял шага. Мак мог ко­лотить его, и тогда этот старый жулик делал вид, будто торопится, он показывал свое старание, быстрее кивал го­ловой, громче топал по грязи — но шага не прибавлял.

Мак не особенно нежничал с ним. Когда он хотел, чтобы Бони подался в сторону, он локтем толкал его в брюхо, иначе Бони не желал понимать. Хотя он и видел, что дол­жен уступить дорогу, и настораживал уши, он все-таки ждал, пока его не толкнут в бок. Когда Бони засыпал, как это часто с ним случалось, Мак угощал его кулаком по носу. Ведь Мак обязан был доставлять вагонетки, и если он не справится с ними, — его выгонят. Он не мог быть снисходи­тельным. Несмотря на все это, они были добрыми друзья­ми. Иногда, отсвистав весь свой репертуар, Мак похлопы­вал Бони по шее и болтал с ним:

— Не, old Boney, how are you today, old fellow? All right, are you?¹

¹ Эй, старик Бони, как ты поживаешь? Хорошо?

После полугодового знакомства Мак вдруг заметил, что Бони грязен. Он только здесь, в темноте, при свете лампы, казался белой масти. Если бы его выволокли на свет бо­жий — holy Gee! — как Бони должен был бы стыдиться!

Мак собрался с силами и купил скребницу. В голове Бони не оставалось никакого воспоминания об этом предме­те комфорта. Мак это заметил, ибо Бони повернул голову. Этого он не делал даже, когда рядом с ним производили взрывы. Потом Бони стал водить из стороны в сторону сво­им толстым отвислым брюхом, чтобы вдоволь насладиться ощущением щетки. Мак попробовал пустить в ход и воду — он забрал себе в голову, что превратит Бони в белоснеж­ного коня! Но от прикосновения воды Бони содрогался, словно от электрического тока и беспокойно пересту­пал с ноги на ногу. Мак удовлетворился сухой скребницей. И если он долго скреб, старик Бони внезапно вытягивал шею и испускал прерывистый и плаксивый собачий вой — жалкую пародию на ржанье. Тогда Мак разражался хохо­том, который гулко разносился по штреку.

Мак без сомнения любил Бони. До сих пор он иногда вспоминает о нем. Он питает необычайный интерес к ста­рым, толстым белым лошадям со сгорбленной спиной и иногда останавливается, похлопывает такую лошадь по шее и говорит: «Смотри, Мод, вот так выглядел Бони!» Но Мод видела уже столько разных Бони, что начинала сомневаться в их сходстве с подлинным старым Бони. Мак ничего не смыслит в картинах и никогда не истратил на них ни цента. Но Мод нашла среди его вещей примитивно нарисованную старую белую лошадь. Впрочем, только через два года пос­ле замужества она заметила это его пристрастие. Однаж­ды в Беркшир-Хиллс он вдруг остановил автомобиль.

— Посмотри-ка на этого белого коня, Мод, — сказал он, указывая на остановившуюся у дороги старую лошадь, запряженную в деревенскую телегу.

Мод не могла удержаться от смеха.

— Что ты, Мак, эта старая белая кляча похожа на ты­сячи других!

С этим Мак, конечно, должен был согласиться и кивнул.

— Так-то так, Мод, но у меня когда-то была точно та­кая же белая лошадь.

— Когда?

— Когда? — Мак устремил взор вдаль; труднее всего ему было говорить о себе. — Это было давно, Мод! В уголь­ной шахте «Дядя Том».

Еще кое-что осталось у Мака со времен «Дяди Тома»: пронзительный крик хищной птицы «гей, гей», который он невольно издавал и теперь, когда кто-нибудь вертелся под колесами автомобиля. Этому возгласу он научился у «Дяди Тома». Им он подгонял Бони, когда нужно было тронуться с места, им останавливал его, когда вагонетка сходила с рельс.

Почти три года Мак проработал в ярусе 8 и прошел по штольням «Дяди Тома» половину длины земного экватора, когда разразилась катастрофа, которую многие помнят и поныне. Она стоила жизни двумстам семидесяти двум ру­докопам, но принесла счастье Маку.

В третью ночь после Троицы, в три часа утра взорвались рудничные газы в нижнем ярусе «Дяди Тома».

Мак вел назад поезд пустых вагонеток и насвистывал уличную песенку, ежевечерне повторяющуюся хриплым фо­нографом в «салуне» Джонсона. И вдруг сквозь грохот же­лезных вагонеток он услыхал отдаленный гром. Продолжая насвистывать, Мак машинально оглянулся. Он увидел, что подпорки и балки ломались, как спички, и гора оседала. Мак изо всех сил дернул Бони за повод и закричал ему в ухо: «Гей, гей! Git up, git up!» Испугавшись и слыша, как тре­щат позади подпорки, Бони попытался пуститься в галоп. Старик Бонапарт так вытянул свое неуклюжее тело, что оно совсем распласталось, и выбрасывал ноги в отчаянном фи­нише, но вдруг исчез под грудой валившихся камней. Мак бежал во всю мочь, так как гора гналась за ним. Зевать нельзя было! И вот он с ужасом заметил, что подпорки и балки трещат и впереди него, а потолок опускается. Схва­тившись руками за голову, он волчком завертелся на месте и бросился в боковую выемку. Штольня с грохотом обрушилась, стены выемки затрещали, и подгоняемый падающи­ми камнями Мак бешено кинулся дальше. Под конец он бе­жал уже только по кругу, обхватив голову руками и крича!

Мак дрожал всем телом и совершенно обессилел. Он ви­дел, что забежал в конюшню, как сделал бы и Бони, если бы гора не настигла его. Он вынужден был присесть, ноги отказывались нести его, и вот он сидел, оглушенный ужа­сом, и целый час не мог ни о чем думать. Наконец он по­правил свою тускло горевшую лампу и огляделся. Он был заперт со всех сторон камнем и углем! Мальчик пытался сообразить, как все это произошло, но ему ничего не при­ходило на ум.

Так он просидел долгие часы. Он плакал от отчаяния и чувства одиночества, но потом взял себя в руки. Он поже­вал резину, и жизненные силы вернулись к нему.

Произошел взрыв газов или угольной пыли — это было очевидно. Бони был убит обвалом, а он — его, наверное, откопают!

Мак сидел на земле при свете своей маленькой лампы и ждал. Он ждал несколько часов, потом в его душу закрался ледяной страх, и он в ужасе вскочил. Схватив лампу, он прошел по штольне вправо и влево, освещая груды осыпав­шегося камня. Дороги не было! Оставалось только ждать. Мак обыскал ящик для овса, сел на землю и предоставил мыслям полную свободу. Он вспоминал Бони, отца и Фре­да, вместе с ним отправившихся в шахту, бар Джонсона, вспоминал песенку фонографа, покерный автомат. И мыс­ленно он опускал свои пять центов, поворачивал рукоятку, отпускал ее — удивительно, он все время выигрывал: фуль-хэнд, ройяль-флеш...

От этой игры его отвлек странный звук. Где-то тикало и потрескивало, как в телефоне. Мак напряженно прислу­шивался. И он услыхал, что ничего не было слышно. Это была тишина. Его уши дремали. Но эта страшная тишина была невыносима. Он засунул указательные пальцы в уши и прочистил их. Он откашлялся и громко сплюнул. Потом сел, прислонив голову к стене и смотря прямо перед собой на приготовленную для Бони солому. В конце концов он лег на нее и с тяжким чувством полнейшей безнадежности уснул.

Он проснулся (ему казалось, что прошло несколько ча­сов) от сырости, лампа погасла. Когда он сделал шаг впе­ред, под его ногой плеснулась вода. Мак был голоден. Он взял горсть овса и начал жевать. Потом уселся, скрючив­шись, на брус для Бони, глядел во мрак и жевал зерно за зерном. Все время он прислушивался, но ни стука, ни голо­сов не было слышно, доносился только звук капающей и журчащей воды.

Мрак был ужасен. Через некоторое время Мак соскочил вниз, заскрежетал зубами и, схватив себя за волосы, беше­но помчался вперед. Он наткнулся на стену, два-три раза с размаха ударился об нее головой и бессмысленно стал бить кулаками по камням. Этот приступ неистового отчаяния продолжался недолго. Мак ощупью добрался опять до сво­его бруса и продолжал жевать овес, роняя слезы.

Так он сидел часами. Ничто не шевелилось. О нем за­были!

Мак сидел, жевал овес и думал. Его маленькая голова начала работать, она прояснилась. В этот страшный час Мак должен был показать себя. И он себя показал!

Он вдруг соскочил на землю и потряс кулаком в возду­хе: «Если эти проклятые дураки за мной не придут, — крикнул он, — я сам себя откопаю!»

Но Мак не сразу стал рыть. Он уселся опять на брус и тщательно что-то обдумывал. Он мысленно начертил себе план яруса у конюшни. В южной штольне ничего не выйдет. Если ему вообще удастся выбраться, то лишь через пласты Мерри Ант и Паттерсона. Выемочный штрек этого пласта находился в семидесяти, восьмидесяти, девя­носта шагах от конюшни. Это Мак знал наверняка. Уголь в Мерри Ант от давления горы стал очень ломким. Это было очень важное обстоятельство.

Еще в час дня он крикнул Паттерсону: «Послушай, Пат, Гиккинс говорит, что мы подымаем только мусор!»

Вспотевшее лицо Пата показалось в свете лампы, и он яростно закричал: «Пусть Гиккинс идет к чёрту, скажи ему это, Мак! К чёрту, Мак! В Мерри Ант кроме мусора ниче­го и нет, гора раздавила пласт. Пусть Гиккинс держит язык за зубами, Мак, скажи ему это, пусть они лучше закроют этот забой!»

Пат хорошо укрепил пласт новыми подпорками, он боял­ся, что гора обрушится на него. Забой был крутой, пятьде­сят два метра в вышину, к посредством бремсберга соеди­нялся со штольней 7.

Мак отсчитывал шаги, и когда он насчитал семьдесят, холодная дрожь пробежала у него по телу, а когда он насчи­тал восемьдесят пять и уперся в камень, он возли­ковал.

Дрожа от избытка энергии, напрягая жилы и мускулы, он тотчас же принялся за работу. После часового труда, стоя по колено в воде, он пробил в осыпавшемся камне боль­шую нишу. Но он был измучен, и ему стало дурно в этом скверном воздухе. Он должен был отдохнуть. Через некоторое время он возобновил работу. Медленно и обдуманно. Он должен был ощупывать камни наверху и с обеих сторон, чтобы удостовериться, что не будет обвала, должен был загонять между угрожающе нависшими глыбами щебень и камни, притащить из конюшни подпорки и доски и выгре­бать обломки скалы. Так Мак работал часами, кряхтя, ды­ша отрывисто и горячо. Утомленный до изнеможения, он заснул, сидя на своем брусе. Проснувшись, стал прислуши­ваться и, не уловив ни звука, ни шороха, опять принялся за работу.

Он копал без устали. Несколько дней работал таким образом Мак, и за все это время прошел всего лишь четы­ре метра! Сотни раз он видел впоследствии во сне, как он роет и прокладывает себе путь в камне...

Вот он почувствовал, что добрался до края пласта. Он это точно определил по тонкой пыли, оставшейся от сползав­шего угля. Мак набил карманы овсом и начал подниматься по пласту. Большинство подпорок осталось на местах, гора лишь немного угля вдавила в забой. Заметив, что уголь легко отодвигается, Мак ликовал и дрожал от радости, так как перед ним было еще пятьдесят два метра пути. По­двигаясь от подпорки к подпорке, он все время подымался по черному забою. Возврата не было, он сам засыпал себе обратный путь. Вдруг он наткнулся на чей-то сапог и по грубой истертой коже тотчас узнал сапоги Паттерсона. Бедный Пат лежал, засыпанный обломками. Страх и ужас до того сковали Мака, что он долго просидел неподвижно. И поныне он избегает вспоминать об этом зловещем часе. Придя в себя, он снова медленно пополз вверх. При нор­мальных обстоятельствах вершины этого забоя можно бы­ло достигнуть за полчаса. Но Мак устал и ослаб, а между тем ему приходилось отодвигать целые тонны угля и вни­мательно проверять, на месте ли подпорки; поэтому его путешествие отняло немало времени. Обливаясь потом, разбитый, добрался он до бремсберга. Этот бремсберг вел прямо от яруса 8 к ярусу 7.

Мак лег спать. Когда он проснулся, то медленно стал подыматься по рельсам.

Наконец он был наверху: штольня была свободна!

Мак присел, пожевал овес и облизал свои мокрые руки. Потом направился к шахте. Он знал седьмой ярус не хуже восьмого, но засыпанные штольни вынуждали его все время менять направление. Он блуждал несколько часов, в ушах у него звенело. Во что бы то ни стало — добраться до шах­ты и дернуть веревку колокола...

И вдруг, — когда его уже обуял страх и здесь оказаться запертым, — вдруг он увидел красные точки света: лампы! Их было три. Мак открыл рот, чтобы крикнуть, но не издал ни звука и упал без чувств.

Быть может, Мак все-таки крикнул, хотя двое из рудо­копов клялись, что ничего не слышали, тогда как третий утверждал, что ему почудился слабый крик.

Мак чувствовал, что его куда-то несут, что он поднимает­ся в клети, и он очнулся именно от ее необычно медленно­го хода. Потом он почувствовал, что его покрыли одеялом и опять понесли. А потом он уже ничего больше не чувство­вал.

Семь дней Мак провел под землей, ему же казалось, что прошло всего три дня. Из всех работавших в ярусе 8 спасся он один. Словно привидение, вышел этот коногон из разру­шенных штолен. Его история в свое время обошла все газе­ты Америки и Европы. Коногон из «Дяди Тома!» Его сни­мок, когда его вынесли из шахты, под одеялом, со свисавшей черной ручонкой, и другой снимок, где он сидит в больнице на кровати, появились во всех журналах.

Весь мир умиленно смеялся над первыми словами Мака, обращенными им к врачу, когда он очнулся: «Нет ли у вас пожевать немного резины, сэр?» Эта просьба была вполне естественна. У Мака пересохло в горле, и он с таким же успехом мог попросить воды.

Через неделю Мак был на ногах. Когда на вопрос об от­це и Фреде ему ответили уклончиво, Мак исхудавшими ру­ками закрыл лицо и заплакал, как плачет тринадцатилетний мальчик, вдруг оставшийся на свете один-одинешенек. Во всем остальном жизнь Мака сложилась прекрасно. Его сыт­но кормили, неизвестные люди посылали ему пирожные, деньги, вино. Но на этом приключение Мака и кончилось бы, если бы в судьбе осиротевшего коногона не приняла участия одна богатая дама из Чикаго. Она взяла на себя его воспитание.

Маку и в голову не приходило, что можно стать чем-нибудь кроме горняка, поэтому его покровительница дала ему возможность поступить в горную академию. Окончив учение, Мак вернулся инженером в шахту «Дядя Том», где и оставался два года. Потом он отправился в Боливию на серебряные рудники Хуан Альварес, в страну, где че­ловеку нельзя упускать подходящего момента для удачно­го удара кулаком. Предприятие обанкротилось, и Мак при­нял на себя руководство постройкой туннелей на боливий­ской железной дороге через Анды. Здесь и пришла ему в голову его «идея». Ее осуществление зависело от усовер­шенствования буров для камня, и Мак принялся за рабо­ту. Алмаз для буров необходимо было заменить дешевым материалом приблизительно такой же твердости. Мак поступил в эдисоновские опытные мастерские и старался создать инструментальную сталь исключительной твердо­сти. Упорно проработав два года и приблизившись к своей цели, он покинул эдисоновские мастерские и основал са­мостоятельное дело.

Его «алланит» быстро принес ему состояние. В эту пору он познакомился с Мод. У него никогда не было вре­мени интересоваться женщинами, и он относился к ним равнодушно. Но Мод понравилась ему с первого взгляда! Ее нежное лицо мадонны под каштановыми волосами, теплый взгляд больших глаз, в лучах солнца вспыхивав­ших янтарем, легкая задумчивость (она в это время опла­кивала мать), легко воспламеняющийся и восторженный нрав — все это произвело на Мака глубокое впечатление. Особенно восхищался он цветом ее лица. У нее была са­мая нежная, чистая и белая кожа, какую он когда-либо видел, и ему казалось непостижимым, как она не рвалась при малейшем дуновении ветра. Ему импонировало, с ка­ким мужеством она взялась за устройство своей жизни. В то время она давала уроки музыки в Буффало и была за­нята с утра до вечера. Однажды ему пришлось слышать ее рассуждения о музыке, искусстве и литературе, — все вещи, в которых он ровно ничего не понимал, — и его изумление перед образованием и умом Мод было безгра­нично. Он влюбился в Мод по уши и делал все те глупо­сти, которые обычно делают в таких случаях мужчины. Вначале он не видел никакой надежды и переживал часы полного отчаяния. Но однажды он прочел что-то в глазах у Мод... что же это было? О чем говорил этот взгляд? Как бы то ни было, этот взгляд придал ему мужества. Быстро решившись, он сделал ей предложение, и несколь­ко дней спустя они поженились. После этого он еще три года посвятил неутомимой разработке своей «идеи».

И теперь он был «Мак», просто-напросто «Мак», кото­рого воспевали с концертных эстрад предместий.

В первые месяцы постройки туннеля Мод очень редко видела своего мужа.

Уже через несколько дней она заметила, что его тепе­решняя деятельность резко отличалась от работы на за­воде в Буффало, и Мод была достаточно умна и сильна, чтобы без лишних слов принести свою жертву делу Мака. Бывали дни, когда они совсем не виделись. То он был на постройке, то в опытных мастерских в Буффало или на спешных совещаниях. Аллан приступал к работе в шесть часов утра и часто задерживался до поздней ночи. Утом­ленный до крайности, он иногда предпочитал переноче­вать на кожаной кушетке в своем кабинете, вместо того, чтобы возвращаться в Бронкс.

Мод и этому покорилась.

Чтобы обеспечить ему для таких случаев хоть некото­рый комфорт, она устроила для него спальню с ванной комнатой и столовую в здании синдиката, настоящую ма­ленькую квартирку, где он мог найти табак и трубки, во­ротнички, белье, короче говоря — все, что ему могло понадобиться. Она уступила ему Лайона, слугу-китайца. Никто не умел так ходить за Маком, как он. Лайон мог с азиатской невозмутимостью повторять сто раз подряд, каждый раз выдерживая надлежащую паузу: «Dinner, sir! Dinner, sir!»¹ Он никогда не терял терпения и всегда был хорошо настроен. Всегда был на месте и никогда не был на глазах. Работал бесшумно и аккуратно, как хорошо сма­занная машина, и все у него было в строжайшем порядке.

¹ Обедать, сэр! Обедать, сэр!

Теперь Мод видела Мака еще реже, но она не теряла бодрости. Пока погода позволяла, она устраивала по вече­рам небольшие обеды на крыше здания синдиката, откуда открывался восхитительный вид на Нью-Йорк. Эти обеды с несколькими друзьями и сотрудниками Мака доставляли Мод большое удовольствие, и она тратила чуть не весь день на приготовления. Она даже не сердилась, если Мак иногда мог показаться всего на несколько минут,

Зато воскресные дни Мак всегда проводил с Мод и Эдит в Бронксе, и тогда, казалось, он хотел наверстать все упущенное за неделю. Веселый и беззаботный как ди­тя, он всецело посвящал себя жене и ребенку.

Иногда по воскресеньям он ездил с Мод на постройку в Нью-Джерси, чтобы «немного поддать пару Гобби».

Выдался месяц, заполненный совещаниями с учредите­лями и главными акционерами синдиката, с финансистами, инженерами, агентами, гигиенистами, архитекторами. В Нью-Джерси строители наткнулись на большие количест­ва воды, на Бермудских островах при прокладке спираль­ного туннеля встретились неожиданные затруднения. В Финистерре рабочая сила была низкого качества, и надо было заменить ее лучшей. К тому же с каждым днем на­бегало все больше текущих дел.

Аллан работал иногда по двадцати часов подряд, и само собой разумеется, что в такие дни Мод не предъяв­ляла к нему никаких требований.

Мак уверял ее, что через несколько недель ему станет легче. Когда пройдет первая гонка! Она терпеливо ждала. Ее единственной заботой было, что Аллан мог переуто­миться.

Мод гордилась тем, что она жена Мака Аллана! Она находилась в каком-то тихом экстазе. Ей было приятно, когда газеты называли ее Мака «завоевателем подводных материков» и хвалили гениальность его замыслов. Впро­чем, она еще не совсем освоилась с мыслью, что Мак вдруг стал знаменитостью. Подчас она смотрела на него с благо­говейным изумлением. Но потом убеждалась, что он вы­глядел точно так же, как и раньше, — простодушным и нисколько не особенным. Она опасалась, что его ореол по­меркнет, если люди узнают, как прост он по натуре. Она ревностно собирала все статьи и газетные заметки, отно­сившиеся к Маку и к постройке туннеля. Иногда она захо­дила мимоходом в кинематограф посмотреть на себя, «Mac's wife»,¹ в момент, когда в туннельном городе она выходит из автомобиля и ее светлый пылевик развевается по ветру. Журналисты пользовались каждым случаем, чтобы интервьюировать ее, и она хохотала до слез, когда на следующий день находила в газете заметку: «Жена Мака утверждает, что нет лучшего мужа и отца во всем Нью-Йорке!»

¹ Жена Мака.

Мод чувствовала себя польщенной, хотя и не призна­валась себе в этом, замечая, что люди в магазинах, где она делала покупки, с любопытством смотрели на нее, и испы­тала большое торжество, когда Этель Ллойд близ Юнион-сквера остановила автомобиль и указала на нее своим по­другам.

В хорошие дни она катала Эдит в элегантной колясоч­ке по парку, и они часто посещали зоологический сад, где обе часами развлекались перед клетками обезьян — Мод не меньше, чем ее дочка. Но с наступлением осени, когда от сырой земли в Бронксе начал подыматься туман, этому удовольствию пришел конец.

Мак обещал на рождество провести с ними три дня — без всякой работы! — и Мод задолго предвкушала эту ра­дость. Она хотела отпраздновать эти дни так, как они с Маком праздновали первое рождество, проведенное ими вместе. На второй день праздника должен был приехать Гобби, и они играли бы в бридж до потери сознания. Мод выработала на эти три дня бесконечную программу.

Весь декабрь она почти не виделась с мужем. У Аллана изо дня в день шли заседания с финансистами, занятыми подготовкой финансовой кампании, которую предполага­лось открыть в январе.

Аллану нужна была — для начала! — недурная сумма в три миллиарда долларов. Но он ни минуты не сомневал­ся, что получит ее.

Здание синдиката неделями осаждалось журналиста­ми, пресса делала на этом сенсационном событии блестя­щие дела. Каким образом будут строить туннель? Как будет организовано управление? Как будут снабжать ра­бочих воздухом? Как рассчитана туннельная трасса? Как это может быть, что туннель, несмотря на небольшие обхо­ды, окажется на одну пятидесятую короче морского пути? («Проткни иголкой глобус, и ты узнаешь!»). Все это были вопросы, неделями державшие публику в напряжении. В конце концов в газетах еще раз возгорелся спор вокруг туннеля — новая туннельная война, начатая с таким же ожесточением и шумом, как и первая. Враждебная пресса опять выдвигала свои старые аргументы: что никто не может пройти бурами в граните и гнейсе такое чудовищное расстояние, что глубина в четыре-пять тысяч метров от уровня моря исключает всякую человеческую деятельность, что по всем этим причинам туннель потерпит жалкое фиаско. Дружественная же прес­са в тысячный раз разъясняла своим читателям преимуще­ства туннеля: Время! Время! Время! Точность! Безопас­ность! Поезда будут ходить с такой же точностью, как по поверхности земли, даже точнее. Отпадает зависимость от погоды, тумана, от уровня воды. Пассажирам не грозит опасность пойти на корм рыбам где-нибудь посреди океа­на. Стоит лишь вспомнить катастрофу с «Титаником»¹, стоившую жизни тысяче шестистам человек, и судьбу «Кос­моса», пропавшего без вести в океане с четырьмя тысячами пассажиров на борту!

¹Пароход, потонувший в 1912 году

Дирижабли никогда не будут годиться для массового передвижения. К тому же до сих пор только двум дирижаб­лям удалось перелететь Атлантический океан.

Какую бы газету, какой бы журнал ни взять в руки в ту пору, везде наткнешься на слово «туннель», на иллюстра­ции и фотографии, относящиеся к туннелю.

В ноябре известия стали скуднее и в конце концов со­всем перестали появляться. Бюро печати синдиката окутало себя молчанием. Аллан закрыл доступ к местам стройки, и перестали появляться новые фотографии.

Лихорадочное волнение, возбужденное в публике газе­тами, улеглось, и несколько недель спустя туннель стал ста­рой темой, больше не вызывавшей интереса. На смену ему пришли новые сенсации: международный полет вокруг зем­ного шара!

Туннель был забыт.

Этого и хотел Аллан! Он знал публику и понимал, что эти первые взрывы восторга не принесут ему и миллиона долларов. Он сам собирался в надлежащий момент вызвать новый взрыв восторга, основанный не только на сенсации!

В декабре в газетах появилось с подробными коммента­риями сообщение, которое могло дать понятие о размахе проекта Аллана.

Питтсбургская «Компания плавильных заводов» за две­надцать с половиною миллионов долларов приобрела право на все годные для металлургической обработки материалы, которые во время строительства будут доставлены на днев­ную поверхность.

Акции компании на шестом году постройки поднялись на шестьдесят процентов. Одновременно появилась замет­ка, что «Компания биоскопов Эдисона» за миллион долла­ров обеспечила за собой монопольное право съемки и пуб­ликации фотографий и фильмов на все время стройки тун­неля.

«Эдисон-Био» кричащими плакатами оповещал о на­мерении создать «вечный памятник сооружения туннеля от первого удара киркой до первого экспресса в Европу, чтобы передать грядущим поколениям историю величай­шего творения человеческих рук».

Он собирался показывать туннельные фильмы преж­де всего Нью-Йорку, потом рассылать их во все тридцать тысяч кинотеатров земного шара.

Трудно было придумать лучшую рекламу для тун­неля!

«Эдисон-Био» начал свою деятельность с того же дня, и в его двухстах нью-йоркских кинотеатрах все бывало полно до последнего стула.

«Эдисон-Био» показывал уже знакомые сцены в саду на крыше отеля «Атлантик», пять гигантских столбов пы­ли в пяти местах стройки, каменные фонтаны, выбрасывае­мые взрывами динамита, обед сотни тысяч людей, приход отряда горняков утром на работу, показывал умирающего рудокопа, которому свалившийся обломок скалы продавил грудь, кладбище туннельного города с пятнадцатью све­жими холмиками. Показывал дровосеков в Канаде, рубив­ших для Аллана лес, бесконечные ряды груженых вагонов с буквами А. Т. С.¹

¹ Атлантический туннельный синдикат.

Этот фильм, продолжавшийся всего десять минут, но­сил незатейливое название «Вагоны», но производил са­мое сильное, поистине грандиозное впечатление. Товарные поезда — и ничего больше. Товарные поезда в Швеции, России, Австрии, Венгрии, Германии, Франции, Англии, Америке. Поезда с рудой, бревнами, углем, рельсами, же­лезными конструкциями, трубами — без конца. Их паро­возы дымили, вагоны все катились и катились беспрестан­но, так что в конце концов зритель начинал слышать шум их колес.

Для финала еще маленькая картина. Аллан и Гобби обходят место стройки в Нью-Джерси

Еженедельно «Эдисон-Био» демонстрировал новый «туннельный фильм», и под конец всегда появлялся Ал­лан собственной персоной.

В то время как раньше имя Аллана значило не больше имени любого летчика-рекордсмена, — сегодня его честву­ют, завтра он ломает себе шею, а послезавтра о нем забы­вают, — теперь публика связывала с именем Аллана и его сооружением определенные и ясные представления.

За четыре дня до рождества Нью-Йорк и другие боль­шие и маленькие города Соединенных Штатов были на­воднены огромными плакатами, перед которыми, несмотря на предпраздничную лихорадочную суету, останавлива­лись толпы народа. На этих плакатах красовался феери­ческий город, море домов с птичьего полета. Ни один смертный ничего подобного не видел ни во сне, ни на яву. Посреди этого города, нарисованного в светлых тонах (таким бывает Нью-Йорк в легкой дымке солнечного утра), раскинулся грандиозный вокзал, по сравнению с которым станция Гудсон-Ривер, Центральный и Пенсиль­ванский вокзалы казались просто игрушками. От него разветвлялись уходившие вглубь пути. Они так же, как и главный путь, который вел к устью туннеля, были пе­рекрыты бесчисленными мостами и обрамлены парками с фонтанами и утопавшими в цветах террасами. Тесная тол­па тысячеоконных небоскребов сгрудилась вокруг вок­зальной площади: отели, магазины, банки, конторские здания. По бульварам и широким улицам, кишевшим людьми, мчались автомобили, трамвайные вагоны, поезда надземной дороги. Бесконечные кварталы города терялись в туманной дали горизонта. Слева, на переднем плаке — сказочные портовые сооружения, амбары, доки, набереж­ные, где кипела работа и пароходы теснились труба к тру­бе, мачта к мачте. На первом плане справа — бесконечный солнечный пляж с тысячами корзин, а позади — огромные курортные отели-люкс, и под изображением этого ослепительного, сказочного города стояла подпись: «Город Ма­ка Аллана через десять лет».

Верхние две трети огромного плаката занимал залитый солнцем воздух. А совсем наверху, у края скользил аэро­план, величиной с чайку. Можно было заметить, что пилот сбрасывал за борт что-то сначала казавшееся песком, потом быстро увеличивавшееся, порхавшее в воздухе, разле­тавшееся все шире, — можно было различить, что это ли­сты, а над самым городом некоторые из них были уже настолько велики, что можно было отчетливо прочесть написанное на них: «Покупайте участки!»

Эскиз этого плаката принадлежал Гобби, которому на­до было только немного напрячь фантазию, чтобы приду­мать самые изумительные вещи.

В этот же день плакаты, отпечатанные в соответствую­щем формате, были приложены ко всем крупным газетам. Каждый квадратный фут Нью-Йорка был покрыт ими. Во всех бюро, ресторанах, барах, салунах, на поездах,— на станциях, на речных пароходиках, везде перед глазами был чудо-город, который Аллан хотел вызвать к жизни из голых дюн. Люди посмеивались, дивились, восхища­лись, и к вечеру каждый во всех подробностях знал город Мака Аллана: всему Нью-Йорку казалось, что он уже побывал в городе Мака Аллана!

В самом деле, этот малый знал, как заставить о себе говорить!

«Блеф! Блеф! Афера! Величайший блеф в мире!»

Но среди десяти человек, кричавших «блеф», всегда находился один возмущавшийся, который тряс соседа за плечо и до изнеможения орал:

«Блеф? Вздор, люди! Опомнитесь! Мак это сделает!!! Вот увидите! Мак — это человек, который делает все, что обещает!»

Были ли вообще эти гигантские города возможны и осуществимы? Это был вопрос, над которым многие лома­ли себе головы.

Уже на следующий день газеты напечатали ответы са­мых известных статистиков, экономистов, банкиров, круп­ных промышленников. «Мистер Ф. говорит: — !» Все они сходились на том, что одно только управление туннелями и его техническое обслуживание потребуют многих тысяч людей, которые могут составить население нескольких больших городов. Пассажирское движение между Амери­кой и Европой, по мнению некоторых авторитетов, будет происходить на три четверти, а по мнению других — на девять десятых через туннель. В настоящее время в пути между обоими континентами ежедневно находится в сред­нем около пятнадцати тысяч человек. Полагали, что с открытием туннеля движение возрастет в шесть раз, а по мнению иных — в десять раз. Цифры могут взлететь до непостижимых пределов. Чудовищные толпы людей еже­дневно будут прибывать в туннельные города. Может слу­читься, что через двадцать, через пятьдесят или сто лет эти туннельные города примут такие размеры, которые мы, сегодняшние люди, с нашими скромными масштабами, даже не можем себе представить.

Аллан наносил удар за ударом.

На другой день он опубликовал цены на участки!

Нет, Аллан не был так бесстыден, чтобы потребовать те же громадные суммы, которые платили в Манхэттене, где каждый квадратный метр земли надо было покрыть тысячедолларовыми ассигнациями, — нет, но все-таки цены были бессовестные и самых приличных людей заставляли раскрыть от изумления рот. Посредники по земельным продажам бесновались, словно укушенные змеей. Они так жестикулировали, что казалось, будто они обожгли паль­цы и язык. Ого-го! Они мяли свои котелки: Мак! Где он, этот подлец, разрушивший их надежды в несколько лет составить себе состояние? Кто дал ему право совать все деньги в собственный карман?

Было ясно, как день: эта затея Аллана была самой большой и самой смелой земельной спекуляцией всех вре­мен!

Аллан, этот негодяй, скупил кучи песка гектарами, а теперь продавал их квадратными метрами! В самой деше­вой зоне своих проклятых мошеннических городов — кото­рых даже еще не было на свете! — он умножил свой капи­тал в сто, а в самой дорогой зоне в тысячу раз.

Спекулятивная клика оцепенела! (Однако отдельные спекулянты зорко следили друг за другом. Они чуяли тайные покушения, возможность создания трестов, концер­нов!) Враждебной фалангой противостояли они наглым притязаниям Аллана. У Аллана хватило еще смелости за­явить, что эти «льготные» условия останутся в силе толь­ко в течение трех месяцев. Ладно! Время покажет, найдут­ся ли любители на его грязные лужи, ха-ха! Будет видно, найдет ли он дураков, которые за простую воду будут платить, как за виски...

И они увидели!

Как раз пароходные компании, которые так яростно ополчались против Аллана, первыми обеспечили себе строительные участки — набережные и доки. Банк Ллойда проглотил здоровый куш, его примеру последовал торго­вый дом Ваннамекера

Теперь выхода не было! Надо было подписываться! Каждый день газеты сообщали о новых покупках — безум­ные суммы за песок, за груды камня — в дутом городе! Но выхода не было, медлить было опасно. Есть на свете дела, исхода которых никогда нельзя предвидеть.

Помоги бог, — возврата не было...

Аллан не унимался, Он основательно подогрел публи­ку и хотел извлечь из этого пользу.

Четвертого января огромными объявлениями в газетах он пригласил весь мир подписаться иа первые три милли­арда долларов, из которых две трети должны были падать на Америку и одна треть на Европу. На один миллиард предполагалось выпустить акций, на остальные — шеров.

Призыв к подписке содержал все основные сведения о расходах по постройке, об открытии туннеля для движе­ния, о его доходности, капитализации, амортизации. При ежедневном провозе тридцати тысяч пассажиров туннель уже оказывался выгодным. Но, без сомнения, их будет сорок тысяч и больше. К этому еще прибавятся громадные доходы от грузов, от почтовых отправлений, от спешной пневматической почты и телеграмм...

Мир не знал таких цифр! Смущающие, гипнотизирую­щие, жуткие цифры, от которых захватывает дух и мутит­ся разум!

Приглашение на подписку скрепили учредители и круп­ные акционеры синдиката: самые блестящие имена Соеди­ненных Штатов и руководящие банки. Шефом финансовой части, к удивлению Нью-Йорка, стал человек, известный всем как правая рука Ллойда, некто С. Вульф, до тех пор состоявший директором банка Ллойда.

Сам Ллойд поставил С. Вульфа во главе синдиката, и этим имя С. Вульфа было навеки связано с сооружением туннеля.

Его портрет появился в вечерних газетах: почтенный, серьезный, несколько тучный джентльмен восточного типа. Толстые губы, большой, с горбинкой, нос, короткие, чер­ные, курчавые волосы и черные бачки, темные выпуклые глаза с несколько меланхолическим блеском.

«Начал свою деятельность торговлей старым платьем — теперь финансовый руководитель А. Т. С, с окладом в двести тысяч долларов в год. Знает двенадцать языков».

История со старым платьем была басней, когда-то в шутку пущенной самим Вульфом. Но, без сомнения, С. Вульф поднялся с «низов». До двенадцати лет он ме­сил ногами грязь венгерского местечка Сентеш, звался Са­муилом Вольфзоном и питался луком. Его отец обмывал покойников и исполнял обязанности могильщика. Трина­дцати лет он поступил учеником в один из будапештских банков и оставался там пять лет. Здесь, в Будапеште, ему, как он выражался, впервые «стало тесно в его одежде». Снедаемый честолюбием, отчаянием, стыдом и жаждой власти, он томился сумасбродными желаниями. Он соби­рал силы для отчаянного прыжка, И собрал! Со скрежетом зубовным, с неистовой энергией Самуил Вольфзон тру­дился день и ночь. Он изучал английский, французский, итальянский, испанский, русский, польский языки. И что ж, его мозг впитывал эти языки без труда, как промока­тельная бумага — чернила. Он знакомился с продавцами ковров, апельсинов, с кельнерами, студентами, карманными ворами, чтобы упражняться в произношении. Целью его стремлений была Вена! Он приехал в Вену, но и здесь ему было «тесно». Он чувствовал себя связанным по рукам и по ногам. Целью его стремлений стал Берлин! Самуил Вольфзон чутьем находил свой маршрут. Он нагрузил свою память еще сотней тысяч слов и зубрил наизусть иностранные газеты. Через три года ему удалось получить грошовое место корреспондента у биржевого маклера в Берлине. Но и здесь ему было «тесно»! Тут ему напомнили, что он венгерец и еврей. Тогда он сказал себе, что его путь лежит на Лондон, и начал бомбардировать банкир­ские дома Лондона предложениями услуг. Безуспешно. Лондонцы в нем не нуждались, но он, Самуил Вольфзон, хотел их заставить нуждаться в нем. Инстинкт заставил его обратить внимание на китайский язык. Его мозг впи­тал и этот трудный язык. В произношении он упражнялся с одним китайским студентом, которого он вознаграждал почтовыми марками. Самуил Вольфзон жил хуже собаки. Он не давал ни пфеннига на чай, у него хватало мужества пропускать мимо ушей самое наглое брюзжание берлин­ских кельнеров. Он никогда не пользовался трамваем и героически таскал по городу свои мучительно ноющие плоские ступни, обросшие мозолями. Он давал уроки иностранных языков за восемьдесят пфеннигов; он переводил Деньги! Его сумасшедшие желания подхлестывали его, честолюбие грызло, самые смелые мечты туманили его мозг. Он не давал себе передышки. Ни отдыха, ни сна, ни любовных похождений. Унижения и невзгоды, уделенные ему жизнью, не могли расслабить его, он сгибал спину и снова выпрямлял ее. На щите или со щитом! Внезапно он поставил все на карту. Он отказался от службы! Заплатил зубному врачу тридцать марок за пломбу и за чистку зу­бов. Купил элегантные ботинки, заказал у одного из луч­ших портных костюм английского фасона и джентльме­ном отправился в Лондон. После бесплодных попыток, продолжавшихся целый месяц, он наткнулся у банкиров Тэйлера и Терри на другого Вольфзона, уже успевшего проделать метаморфозу. Этот Вольфзон говорил на столь­ких же языках и потехи ради вздумал осрамить молодого всезнайку. Но он потерпел неудачу. Это был большой ус­пех Самуила Вольфзона. «Устроенный» Вольфзон позвал переводчика-китайца и был поражен, услышав, что Саму­ил Вольфзон ведет с ним свободный разговор. Через три дня Самуил Вольфзон снова был в Берлине, но — прости­те! — отнюдь не для того, чтобы там оставаться! Он стал теперь мистером С. Вольфсоном (через «с») из Лондона, говорил исключительно по-английски и в тот же вечер от­был в Шанхай в качестве знатного путешественника, третирующего проводников спальных вагонов. В Шанхае он почувствовал себя уже лучше. Он ощутил свободу, увидел новые горизонты. Но ему все еще было «тесновато». Его здесь не признавали за англичанина, как старательно ни копировал он своих сочленов по клубу. Он крестился, при­нял католичество, хотя никто этого от него не требовал. Накопил денег (старик Вольфзон мог отказаться от омо­вения покойников) и отправился в Америку. Наконец-то он мог свободно вздохнуть! Наконец-то на нем был ко­стюм, в котором ему не было тесно! Путь был открыт, здесь он мог развернуть во всю ширь накопленную им ки­нетическую энергию. Не колеблясь, он отбросил послед­ние слоги своего имени и фамилии, как ящерица — хвост, и назвал себя Сэмом Вольфом. Но, чтобы никому не при­шло в голову принять его за немца, он изменил еще одну букву и стал С. Вульфом. Он отделался от английского акцента, сбрил усы, которые носил по английской моде, и стал говорить в нос. Он вел себя развязно и весело, и пер­вый разгуливал по улице без сюртука. Как чистокровный американец, разваливался он в кресле чистильщиков са­пог. Однако прошло время, когда из него можно было лепить любую форму — треугольную, квадратную, круг­лую — смотря по надобности. Этому С. Вульф положил конец. Все его превращения в свое время были нужны ему, чтобы стать самим собой. Точка! Несколько лет он вертел­ся на чикагской хлопковой бирже, потом переехал в Нью-Йорк. Точно с обратной стороны, объехав вокруг света, он попал, наконец, на свое место. Его знания, его гений, его неслыханная работоспособность быстро завоевали ему положение, и теперь он тяжело ступал патентованными по­дошвами по плечам ниже его стоящих, как некогда другие ходили по его плечам. Он оставил крикливый тон биржевика, стал солиден и в знак того, что теперь он преуспел и волен делать все, что захочет, обзавелся индивидуальным лицом: отрастил себе небольшие баки.

В Нью-Йорке ему повезло так же, как когда-то в Лон­доне. Он натолкнулся на второго С. Вульфа, на С. Вульфа грандиозного калибра. Он натолкнулся на Ллойда! В то время он работал при федеральной бирже, но отнюдь не на первых ролях. К счастью, ему поручили начать неболь­шой маневр против Ллойда. Он сделал несколько удачных шахматных ходов, и Ллойд, знаток всех дебютов в этой разновидности шахматной игры, почувствовал, что имеет дело с талантом. Это не была тактика В. П. Гриффита и Т. Льюиса, нет! Ллойд постучался, вышел С. Вульф, и Ллойд ангажировал этот талант. С. Вульф шел в гору и в гору, и его взлет был так стремителен, что он не мог остановиться, пока не очутился на самом верху. Так, к сорока двум годам, уже немного отяжелевший астматик, прожженный честолюбием, причалил он к зданию синди­ката Атлантического туннеля!

С. Вульф только раз приостановился на своем пути, и это дорого ему обошлось. Он влюбился в Чикаго в краси­вую венку и женился на ней. Но красота венки, воспламе­нившая его чувства, быстро отцвела, и осталась сварливая, заносчивая, болезненная жена, терзавшая его своей ревно­стью. Ровно шесть недель назад она умерла. С. Вульф не горевал о ней. Двух сыновей он отвез в пансион, отнюдь не в Европе, а в Бостоне, где из них должны были сделать свободных, образованных американцев. Он устроил светловолосой шведке, учившейся пению, маленькую квартир­ку в Бруклине, собрался с силами и приступил к своей деятельности в синдикате.

В первый же день он ознакомился со своим громадным штатом помощников, доверенных, кассиров, бухгалтеров, счетоводов, стенографисток, на второй день принял браз­ды правления, а на третий день казалось, будто он уже годами занимает этот пост.

Ллойд рекомендовал С. Вульфа как самого выдающе­гося финансиста, какого ему приходилось встречать на своем веку, и Аллан, которому тип С. Вульфа был чужд и мало симпатичен, уже через несколько дней должен был признать, что С. Вульф по меньшей мере изумительный работник.

Призыв к подписке был опубликован, и туннель начал проглатывать поступающие деньги.

Цена акций была тысяча долларов, цена шеров — сто, двадцать и десять долларов. В громадном голом зале Нью-Йоркской фондовой биржи в день выпуска бумаг стоял чудовищный шум. Уже много лет не появлялось на рынке бумаги, судьбу которой так трудно было предугадать. Эта бумага могла оказаться блестящим помещением капитала и могла не стоить ни гроша. Спекулянтов охва­тило лихорадочное волнение, но они держались выжида­тельно, так как никто не решался быть первым. Но неда­ром С. Вульф уже несколько недель провел в спальных вагонах, зондируя позицию, занятую в отношении синди­ката крупной промышленностью, наиболее заинтересован­ной в туннеле. Он не подписывал ни одного заказа, не убедившись, что контрагент настроен дружественно. По­этому ровно в десять часов агенты крупной промышленно­сти открыли энергичный спрос. Они приобрели акций при­мерно на семьдесят пять миллионов.

Плотина была прорвана....

Но Аллан стремился главным образом к тому, чтобы получить деньги от народа. Не шайка капиталистов и спе­кулянтов должна была строить туннель, он должен был стать собственностью народа, Америки, всего мира.

И народные деньги не заставили себя ждать.

Люди всегда преклонялись перед смелостью и богат­ством. Смелость — это торжество над смертью, богатство — торжество над голодом, а нет вещи, которой люди боялись бы больше смерти и голода.

Люди, сами бесплодные, всегда набрасываются на чу­жие идеи, чтобы согреться, воодушевиться ими или забыть за ними собственную бледность и бессодержатель­ность. Это была армия читателей газет, трижды в день питающих свою душу судьбами неизвестных им людей. Это была армия зрителей, ежечасно наслаждающихся ри­скованными прыжками и смертоносными падениями своих ближних, в тупом гневе на собственные бессилие и нищету. Только избранные могли позволить себе роскошь личных переживаний. У остальных не хватало ни времени, ни де­нег, ни мужества — им нечего было ждать от жизни. Их увлекал за собой свистящий приводной ремень, вихрем мчавшийся вокруг земного шара, и кто приходил в содро­гание, у кого захватывало дух — тот падал, разбивался вдребезги, и никому до него не было дела. Ни у кого не хватало ни времени, ни денег, ни мужества заняться им, — сострадание тоже стало роскошью. Старые культуры обан­кротились, а с массой почти не приходилось считаться: немного искусства, немного религии и «христианской нау­ки», Армий спасения, теософия и спиритическое жульни­чество — в сущности, даже мало, чтобы удовлетворить душевные запросы горсточки. Немного душевных развлече­ний, театр, кино, бокс и варьетэ — чтобы преодолеть голо­вокружение, когда на несколько часов останавливался свистящий приводной ремень. Многие же были всецело поглощены тренировкой своего тела — они старались на­браться сил, чтобы завтра мчаться дальше. Эту трениров­ку они называли спортом.

Жизнь была горяча и стремительна, безумна и гибель­на, пуста, бессмысленна. Тысячи отбрасывали ее. Нельзя ли новый мотив, довольно старых песенок!

И Аллан дал им его. Он дал им песнь из железа и тре­ска электрических искр, и они поняли: это была песнь их эпохи, и они слышали ее неумолимый ритм в грохоте про­носившихся над их головами поездов надземной дороги.

Этот человек не сулил никаких прав в царстве небес­ном, не утверждал, что душа человека имеет семь этажей. Этот человек не жонглировал давно забытым прошлым или туманным будущим, этот человек был современность. Он обещал нечто осязательное, всем понятное: он хотел прорыть в земле дыру — вот и все!

Но несмотря на простоту проекта, каждый сознавал его необычайную смелость. А главное: он был окружен ослепительным сверканием миллионов!

Вначале деньги «маленьких людей» притекали скудно, но потом полились рекой. По Нью-Йорку, Чикаго, Сан-Франциско, по всей Америке носились слова «туннельные шеры». Вспоминали о шерах «Виктория Рэнд-Майн», о шерах «Континенталь-Радиум», обогативших их держате­лей. Туннельные шеры могли оставить далеко за собой все бывшее до них. Можно было... О, что и говорить, их необ­ходимо было купить! Речь ведь шла не о лишней тысяче долларов, речь шла о том, чтобы обеспечить себе отсту­пление в старость, пока еще не вывалились из челюстей зубы.

Неделями людской поток наводнял гранитные лестни­цы здания синдиката. Несмотря на то, что шеры с таким же успехом можно было приобрести в сотне других мест, каждый хотел получить их свеженькими из первоисточни­ка. Кучера, шоферы, официанты, лифтеры, конторщики, продавщицы, ремесленники, воры, евреи, христиане, аме­риканцы, французы, немцы, русские, поляки, армяне, тур­ки — все нации и все оттенки кожи толпились перед син­дикатом и горячо спорили о шерах, дивидендах, прибылях. Воздух был насыщен запахом денег! Казалось, будто с серого зимнего неба на Уолл-стрит лился дождь верных денег, солидных долларовых банкнот.

В иные дни скопление народа было так велико, что у служащих не оставалось времени сложить в пачки собран­ные деньги. Это было, право, совсем как в давно минув­шие дни франклиновского синдиката, дни покойного «520-процентного Миллера». Кассиры просто бросали деньги на пол позади себя. Они ходили по щиколотку в деньгах, и артельщики без перерыва уносили деньги в бельевых корзинах. Этот все нараставший поток денег вызывал блеск неистовой жадности в глазах людей, просо­вывавших голову в окошечко. Одной горсточки, которую можно зажать в кулаке, достаточно, чтобы они — безлич­ные номера, моторы, автомашины, машины — преврати­лись в людей. Одурманенные, словно после попойки, опьяненные мечтой, с горящими глазами, уходили они, чувствуя себя миллионерами.

В Чикаго, Сент-Луисе, Фриско, во всех больших и ма­леньких городах Соединенных Штатов разыгрывались подобные же сцены. Не было фермера, не было ковбоя, не было рудокопа, не спекулировавшего шерами А. Т. С.

А туннель глотал, туннель пил деньги, словно допотоп­ное чудовище, обуреваемое жаждой. Он глотал их по обе стороны океана.

Огромная машина работала полным ходом, и Аллан следил за тем, чтобы она не убавляла его.

Он считал, что всякое дело можно сделать в полови­ну того времени, которое обычно считают необходимым. Все приходившие с ним в соприкосновение безотчетно за­ражались его темпом. В этом была сила Аллана.

Тридцатидвухэтажный человеческий улей из железа и бетона от подвальных кладовых до радиостанций на пло­ской крыше был пропитан потом и трудом. Его восемьсот ячеек кишели служащими, конторщиками, стенографист­ками. Его двадцать лифтов весь день сновали вверх и вниз. Здесь были лифты-нории, в которые можно было вскочить, когда они проносились мимо. Были лифты, не останавливавшиеся до десятого, до двадцатого этажа, — лифты-экспрессы, был один лифт, влетавший без остано­вок до самого верхнего этажа. Ни один квадратный метр тридцати двух этажей не лежал втуне. Почта, телеграф, кас­сы, управления, ведавшие надземными и подземными со­оружениями, силовыми станциями, городским строитель­ством, машинами, судами, железом, сталью, бетоном, дере­вом. До поздней ночи здание высилось феерически осве­щенной башней среди пестрой, многозвучной сумятицы Бродвея.

Во всю длину четырех верхних этажей тянулась гран­диозная картина-реклама, сделанная по эскизу Гобби из тысяч разноцветных электрических лампочек. Огромная карта Атлантического океана, окруженная цветами звезд­но-полосатого флага.¹ Океан из голубых, вечно колышу­щихся волнистых линий, слева — Северная Америка, спра­ва — Европа с британскими островами — плотные, свер­кающие звездные кучи. Туннельный город, Бискайя, Азор­ские, Бермудские острова и Финистерре — пятна рубино­вых огней, слепивших, как прожектора. На океане, ближе к Европе — четкое изображение парохода из цветных огней. Но пароход не двигается с места. Под голубыми вол­нистыми линиями очерчена красными огнями главная кривая, через Бермудские и Азорские острова ведущая к берегам Испании и Франции: туннель. По туннелю от континента к континенту непрестанно мчатся взад и вперед огненные поезда. Шестивагонные поезда — каждые пять секунд! Светящийся туман подымается от сверкающей картины, основанием которой служат спокойные, самоуве­ренные, широкие, молочно-белые гигантские буквы: Атлан­тический туннель.

¹Национальный флаг США.

Чем лихорадочнее была окружавшая Аллана атмосфе­ра, тем лучше он себя чувствовал. Настроен он был вели­колепно, жизнь била в нем ключом, он был здоровее и сильнее, чем когда-либо. Еще свободнее стала посадка его головы и плечи — еще шире и крепче. Глаза утратили свое детское добродушное выражение, его взор был сосредото­чен и уверен. Даже губы, прежде сжатые, теперь словно расцвели неуловимой улыбкой. Он ел с аппетитом, спал глубоким, спокойным сном и работал — без торопливости, равномерно и неутомимо.

Мод, в противоположность ему, потеряла долю своей свежести и красоты. Ее юность прошла, из девушки она превратилась в женщину. Ее щеки лишились прежнего свежего румянца, они немного поблекли и похудели. Она всегда была теперь настороженной, на лбу, прежде гладком, легли задумчивые складки.

Она страдала.

В феврале и марте она провела несколько чудесных недель, вознаградивших ее за скучную и бессодержатель­ную зиму. Она побывала с Маком на Бермудских и Азор­ских островах и в Европе. Особенно на море она весь день могла наслаждаться обществом Мака. Тем тяжелее ей бы­ло по возвращении опять привыкать к Бронксу.

Неделями Мак бывал в разъездах: Буффало, Чикаго, Питтсбург, Туннельный город, силовые станции на бере­гу. Он жил в экспрессах. А в Нью-Йорке его уже снова ждала груда работы.

Правда, он сдержал свое обещание и чаще приезжал теперь в Бронкс, но почти всегда, даже на воскресные дни, привозил неотложную работу. Часто он являлся только к ночи — выспаться, принять ванну, позавтракать и опять исчезал.

В апреле солнце уже высоко стояло на небе, и было даже несколько нестерпимо душных дней. Мод прогулива­лась с Эдит, которая уже бодро семенила рядом с нею, по парку, благоухавшему влажной землей и свежей зеленью. Как и в прошлое лето, она часами стояла с Эдит на ру­ках перед клеткой обезьян и весело смеялась. Маленькая Эдит с раскрасневшимися от восторга щечками каталась верхом на изящном шотландском пони, бросала хлеб мед­ведям, сидевшим с раскрытой пастью у решеток, останав­ливалась перед львятами — так проходили послеобеден­ные часы. Иногда Мод отваживалась посетить с ребенком шумный, пыльный центр; у нее была потребность ощу­щать вокруг жизнь. Обычно после того она садилась отдохнуть в парке Баттери, где поезда воздушной желез­ной дороги гремят над головами играющих детей. Это бы­ло излюбленное место Мод во всем необъятном Нью-Йорке.

Рядом с аквариумом стояли скамьи, тут Мод распола­галась и уносилась мыслями далеко за пределы залива, пока ее дочурка возилась с пестрыми формочками в песке и громко пыхтела от напряжения и удовольствия. Белые пароходики шныряли взад и вперед между Гобокеном, Эллис-Айлендом, Бедлоз-Айлендом, Нью-Йорком, Брук­лином. Широкая молочно-белая бухта и Гудсонов залив кишели ими, Мод насчитывала иногда сразу тридцать штук. На всех пароходиках безостановочно подымался и опускался белый двуплечий рычаг, похожий на коромысло весов. Казалось, будто пароходики шагают в семимильных сапогах. Паром от Центрального вокзала Нью-Джерси проходил нагруженный железнодорожными вагонами, бук­сирные и таможенные катера беспокойно шныряли по во­де. Вдали, в солнечном тумане, высился светлый силуэт статуи Свободы, и казалось, будто она витает над водой. Еще дальше тянулась голубая, еле заметная полоса — это был Стэйтен-Айленд. Из пароходных труб вырывалась белая струя пара, и через некоторое время слышен был гу­док или свисток. Бухта гудела тысячами голосов — от пронзительного визга буксирных катеров до низкого, да­леко кругом сотрясавшего воздух рева океанских парохо­дов. Беспрерывно звенели цепи, вдали раздавались удары по железу. Шум был такой многоголосый и разнообраз­ный, что производил впечатление своеобразного концерта и побуждал к грезам и раздумью

Вдруг загудело совсем близко: огромный пассажирский пароход пробирался, залитый солнцем, по мутной зелено­ватой воде Гудсона. На борту играл оркестр, вся палуба была усеяна точками — человеческими головами, а на кор­ме чернела плотная масса межпалубных пассажиров.

«Помаши ручкой, Эдит, помаши пароходу!»

И Эдит поднималась, махала маленьким жестяным ве­дерком и кричала — совсем как свисток катера.

Когда они собирались домой, Эдит всегда просилась к отцу. Но Мод объясняла ей, что папе нельзя мешать.

Мод опять усердно занялась музыкой. Она возобнови­ла уроки и прилежно упражнялась. Как много она поза­была! Несколько недель подряд она посещала все инте­ресные концерты и два раза в месяц играла в общежитии продавщиц и швей. Но к сожалению, которое вместе с му­зыкой струилось ей в кровь, все чаще примешивалась му­чительная тоска. От этого Мод все реже и реже подходила к роялю и в конце концов совсем бросила музыку. Она по­сещала рефераты по воспитанию детей, гигиене, этике и защите животных. Ее имя мелькало даже в списках покро­вительниц разных обществ по призрению инвалидов и воспитанию сирот — этих современных амбулаторий, где перевязывают раны, нанесенные в немилосердной борьбе за хлеб насущный. Но она ощущала какую-то внутреннюю пустоту, пустоту, в которой клокотали гнев и желание.

Под вечер она неизменно вызывала Мака по телефону, и ей становилось легче от одного звука его голоса.

— Мак, ты приедешь сегодня к обеду? — спрашивала она и напряженно ждала его ответа, еще не докончив фразы.

— Сегодня? Нет, сегодня это невозможно. Но завтра я приеду, я это устрою. Как поживает Эдит?

— Лучше, чем я, Мак! — Но она говорила это смеясь, чтобы не расстраивать его.

— Пусть она подойдет к телефону, Мод.

И Мод, счастливая, что он вспомнил о ребенке, подни­мала девочку, а Эдит лепетала несколько слов в телефон.

— Ну, до свиданья, Мак! Не беда, что сегодня не вы­шло, но завтра тебе не будет пощады, слышишь?

— Да, я слышу. Завтра — непременно. Спокойной ночи, Мод!

Но впоследствии часто случалось, что Лайону никак не удавалось вызвать Мака к телефону, так как он не мог оторваться от делового разговора.

И Мод, несчастная и рассерженная, нервно швыряла трубку, с трудом удерживаясь от слез.

По вечерам Мод читала. Она прочла целые шкафы книг. Но быстро убедилась в том, что большинство книг не содержало ничего, кроме лжи. No, my dear,¹ жизнь — нечто совсем другое! Но иногда ей попадалась книга, изображавшая ее же горе во весь его рост. Глубоко рас­строенная, со слезами на глазах, блуждала она взад и впе­ред по пустым и безмолвным комнатам. Наконец, ее осе­нила замечательная мысль самой написать книгу. Совсем особенную книгу — и эта книга должна была быть сюр­призом для Мака. Эта мысль захватила ее. Несколько ча­сов она бегала по городу в поисках такой тетради, какую она представила себе накануне. Наконец, нашла то, что хотела. Это был дневник, тонкой желтоватой бумаги, в переплете из крокодиловой кожи.

После обеда Мод приступила к работе. На первой стра­нице она написала:

«Да хранит ее бог, мою драгоценную Эдит» — написа­ла она на второй странице. А на третьей она начала:

«To begin with my sweet little baughter was born...»²

¹ Нет, мой дорогой.

² Начну с того, что моя дорогая маленькая дочурка родилась...

Книгу она собиралась подарить Маку на рождество. Эта работа приводила ее в восторг, и, она скоротала за нею много одиноких вечеров. Она добросовестно записы­вала каждую мелочь из жизни своей маленькой Эдит. Все забавные словечки, все наивные и мудрые вопросы, заме­чания и мысли ее девочки.

Иногда она отвлекалась от работы, углублялась в соб­ственные заботы и размышления.

Она жила от воскресенья до воскресенья, когда Мак приезжал к ней. Воскресенья были для нее праздником. Она украшала дом, придумывала особое меню, которое должно было вознаградить Мака за всю неделю. Но ино­гда Аллан не мог вырваться и в воскресенье.

В один воскресный день он был внезапно вызван на сталелитейный завод в Буффало. А в следующее воскре­сенье он привез с собой в Бронкс некоего Шлоссера, начальника стройки на Бермудах, и Мод не получила от приезда Мака никакого удовольствия, так как мужчины ис­пользовали этот день для обсуждения технических во­просов.

И вот в один прекрасный день Мод явилась в необыч­ное время в здание синдиката и попросила Лайона пере­дать Маку, что ей необходимо немедленно с ним погово­рить.

Она ждала в столовой, рядом с кабинетом Мака, и слышала, как чей-то хриплый и как бы жирный голос пе­речислял названия банков:

«Манхэттен... Морган и Компания... Шерман...»

Она узнала голос С. Вульфа, которого она не выно­сила. Вдруг голос замолк, и Мод услышала слова Мака: «Сию минуту. Скажи, Лайон, что сию минуту».

Лайон вошел и шёпотом передал ответ.

— Я не могу ждать, Лайон!

Китаец смущенно заморгал и тихо вышел из ком­наты.

Тотчас же вошел Мак, разгоряченный работой, в наи­лучшем настроении.

Мод заливалась слезами, закрыв лицо платком.

— Мод, что с тобой? — испуганно спросил он. — Что-нибудь случилось с Эдит?

Мод заплакала еще сильнее. Эдит! Эдит! А о ней он и не подумал. Разве с ней ничего не могло случиться? Ее плечи вздрагивали от рыданий.

— Я просто больше не в силах выносить это! — всхли­пывала она, прижимая платок к лицу.

Ее рыдания все усиливались. Она уже не могла пере­стать, как расплакавшийся ребенок. Вся ее злоба, вся пе­чаль рвались наружу.

Мак стоял совершенно растерянный. Потом дотронул­ся до плеча Мод и сказал:

— Послушай, Мод, я ведь не виноват, что Шлоссер испортил нам воскресный день. Он приехал со своего уча­стка и никак не мог остаться больше двух дней.

— Не в одном этом воскресенье дело! Вчера вот был день рождения Эдит... я ждала... я думала...

— День рождения Эдит? — смущенно переспросил Аллан.

— Да. Ты забыл о нем!

Мак стоял пристыженный.

— Как же это я? — пробормотал он. — Еще позавчера я помнил об этом! — Помолчав, он продолжал: — Послу­шай, детка, мне о стольких вещах приходится помнить эти дни Ведь так будет только, пока все наладится...

Мод вскочила и топнула ногой. Покраснев от гнева, она смотрела на мужа сквозь заливавшие ее лицо слезы.

— Ты без конца это говоришь, уже месяцы ты это говоришь! О, что за жизнь!

Всхлипывая, она снова бросилась на стул и закрыла лицо. Мак окончательно растерялся. Он стоял, как про­винившийся школьник, и краснел. Никогда еще он не ви­дел Моа такой возбужденней

— Послушай, Мод! — снова начал он. — Иногда ока­зывается работы больше, чем человек ожидает, но все это скоро изменится.

И он просил ее потерпеть еще, рассеяться, заняться музыкой, посещать концерты, театры.

— А, все это я уже пробовала, скучно! Все это мне уже из горла лезет! Все только ждать и ждать!..

Мак покачал головой и беспомощно посмотрел на Мод.

— Гм, что же нам с тобой придумать? — тихо спросил он. — Не поехать ли тебе на несколько недель в деревню? В Беркшир?

Мод вскинула голову и взглянула на него еще влаж­ными, расширенными глазами.

— Ты хочешь совсем от меня освободиться? — спро­сила она и раскрыла рот.

— Да нет же, нет! Я думал только о твоей пользе, дорогая Мод! Мне тебя жаль, искренне жаль...

— Я не хочу, чтобы ты меня жалел, не хочу...

И снова неудержимо полились эти глупые слезы. Мак посадил ее к себе на колени и старался ласками успокоить ее.

— Вечером я приеду в Бронкс! — сказал он, наконец, как будто после этого все было уже опять в порядке.

Мод вытерла заплаканное лицо,

— Хорошо. Но если ты приедешь позже половины девятого, я разведусь с тобой! — Проговорив эти слова. Мод тотчас густо покраснела — Я часто об этом думала, не смейся, Мак! Так нельзя обходиться с женой. Я не шучу!

Она обняла Мака, прижалась своей горячей щекой к его смуглому лицу и прошептала:

— Ведь я так тебя люблю, Мак, так люблю!

Ее глаза блестели, когда она падала в лифте с тридцать второго этажа. Она чувствовала себя хорошо, на сердце у нее стало так тепло, но вместе с тем ей было немного стыдно. Она вспомнила смущение Мака, огорчение в его взоре, его беспомощность и скрытое удивление, что она не могла понять, как необходима эта работа.

«Я себя вела дурой. Ужасно глупо! — досадовала она. — Что Мак теперь подумает обо мне? Что у меня не хватает бодрости и терпения и что я неспособна понять его работу... И как глупо было солгать, что я уже часто думала о разводе!»

Эта мысль только сейчас пришла ей в голову.

— Да право, дура, a real goose! — пробормотала она, садясь в автомобиль, и улыбнулась, чтобы справиться с неприятным ощущением стыда, которое вызывало в ней ее поведение.

Аллан поручил Лайону в три четверти восьмого «вы­кинуть его из конторы». Точно! За несколько минут до восьми он забежал в магазин, накупил груду подарков для Эдит и несколько вещей для Мод, не особенно тщательно выбирая, так как ничего не смыслил в этих делах.

«Мод права», — думал Аллан, в то время как авто­мобиль мчался по шестимильной, прямой как стрела Лек­сингтон-авеню. Он ломал себе голову над тем, как ему устроиться в будущем, чтобы можно было больше време­ни посвящать семье. Но он ни к чему не пришел. Все дело было в том, что количество работы с каждым днем возра­стало, а не убывало.

«Что же мне делать? Если бы я мог кем-нибудь заме­нить Шлоссера — он так несамостоятелен!»

Он вспомнил, что у него в кармане лежат несколько спешных писем, перечел и подписал их. У Гарлем-Ривера он покончил с этим и велел остановить автомобиль, чтобы опустить письма. Было двадцать минут девятого.

— Сверни на Бостонскую дорогу, Энди, и дай хороше­го ходу, но не опрокинь никого!

И Энди помчался по Бостонской дороге так, что прохо­жие шарахались в сторону, а конный полицейский галопом бросился им вдогонку. Мак положил ноги на проти­воположное сиденье, зажег сигару и, утомленный, закрыл глаза. Он уже засыпал, когда автомобиль сразу остановился. Весь дом был празднично освещен.

Мод, как ребенок, сбежала с лестницы и бросилась Маку на шею. Еще из палисадника она закричала:

— О, какая я глупая, Мак!

Ее не смущало, что шофер слышит ее. Да, теперь она вооружится терпением и никогда не бу­дет жаловаться.

— Клянусь тебе в этом. Мак!

Мод сдержала слово, но это далось ей не легко.

Она больше не жаловалась, если Мака в воскресный день не было или если он привозил с собой столько рабо­ты, что едва мог уделить минутку жене. Мак взял на себя сверхчеловеческий труд, — она это понимала, — труд, ка­кого не выдержал бы никто на его месте. От нее зависело не взваливать на его плечи лишней обузы. Напротив, она должна стремиться к тому, чтобы дать ему возможность вполне насладиться коротким досугом.

Она была весела и беззаботна, когда он приезжал, и ничем не выдавала тоску, томившую ее в его отсутствие. И странно — он, Мак, никогда не спрашивал об этом, ему и в голову не приходило, что она страдает.

Настало лето. Пришла осень, в бронкском парке по­желтели листья, и деревья перед домом сбрасывали свой зеленый убор, не ожидая вмешательства ветра.

Мак спросил Мод, не хочет ли она переехать в Тун­нельный город? Она скрыла свое удивление. Ему, пояснил он, придется раза два в неделю бывать там и он намерен устраивать по воскресным утрам нечто в роде аудиенций, когда всякий, инженер или рабочий, мог бы высказывать ему свои пожелания и жалобы.

— Если хочешь, Мак...

— Мне кажется, что так будет лучше всего, Мод! Во­обще я собираюсь, как только представится возможность, перевести всю свою контору в Туннельный город. Я, впро­чем, опасаюсь, что тебе покажется там скучно?

— Хуже, чем в Бронксе, не будет, Мак! — с улыбкой ответила Мод.

Переезд должен был состояться весной. Но, готовясь к нему, Мод часто задумывалась: «Что я буду делать в этой цементной пустыне?..»

Ей необходимо было взяться за какое-нибудь дело, которое захватило бы ее и прогнало глупые мысли и мечты.

Наконец ей пришла в голову чудесная мысль, и она ревностно взялась за ее осуществление. Эта мысль оживи­ла ее, она повеселела и улыбалась так таинственно, что даже Маку это бросилось в глаза.

Мод некоторое время наслаждалась любопытством Мака, но не сумела долго хранить свою тайну. Дело в том, — сказала она, — что ей необходимо чем-нибудь за­няться, ей необходимо найти себе настоящую работу, и такую, чтобы это не было пустой игрой. И вот ей пришла в голову мысль работать в госпитале Туннельного города.

— Не вздумай смеяться надо мной. Мак! Это совер­шенно серьезное намерение.

Она, впрочем, уже начала слушать курс лекций, — по­яснила она, — в детской клинике доктора Вассермана.

Мак задумался.

— Ты в самом деле уже слушаешь лекции, Мод? — недоверчиво спросил он.

— Да, Мак, вот уже месяц, как я их посещаю. Когда весной я переберусь в Туннельный город, у меня будет определенное занятие. Без этого я не могу.

Мак был смущен, стал задумчив и серьезен. Он изум­ленно моргал, не находя слов. Мод потешалась над ним.

— Может быть, это и не плохо, если ты чем-нибудь займешься, Мод! — задумчиво сказал он, кивая и растя­гивая слова. — Но почему непременно в госпитале?..

Вдруг он весело рассмеялся. Он представил себе свою маленькую Мод в костюме сестры милосердия.

— Ты что же, потребуешь большой оклад?

Мод была недовольна его шутливым тоном.

Мак принял ее намерение за каприз, за шутку, он не верил в ее выдержку. Он совсем не понимал, что работа стала для нее потребностью. Мод оскорбляло это нежела­ние понять ее. «Раньше такое отношение нисколько не огор­чало меня, — подумала она на другой день. — Очевид­но, я изменилась». И Мод, терзавшаяся днем и ночью потерей веры в свое счастье, пришла к заключению, что женщина не может удовлетвориться только любовью и по­клонением.

Вечером Мод осталась одна, шел приятный, освежаю­щий дождь, и она взялась за свой журнал.

Она записала несколько фраз маленькой Эдит, явно выдававших наивную жестокость и детский эгоизм ее обожаемой дочурки. Качества, свойственные всем детям,— не задумываясь, прибавила Мод. Она продолжала развивать эту мысль и написала: «Мне думается, что только матери и жены бывают действительно самоотверженны. Дети и мужчины лишены этого качества. Мужчины отличаются от детей лишь в одном: они легко жертвуют мелкими, внешними, я сказала бы — несущественными вещами. Но от своих глубоких, затаенных желаний и стремлений они никогда не откажутся ради любимого человека. Мак — мужчина и эгоист, как все мужчины. Несмотря на свою любовь к нему, я не могу избавить его от этого упрека».

Убедившись в том, что Эдит спит, она накинула шаль и вышла на веранду. Тут она села в плетеное кресло и стала прислушиваться к шуму дождя. На юго-западе тускло пламенело зарево: Нью-Йорк.

Собираясь уйти в спальню, она бросила взор на раскрытую книгу на письменном столе. Она прочла свою запись, мудростью которой в глубине души немного гордилась. Но теперь она недовольно покачала головой и приписала: «Час спустя, прислушавшись к шуму дождя. Не делаю ли я незаслуженные упреки Маку? Может быть, это я эгоистка? Разве Мак требует чего-нибудь от меня? Не я ли требую жертв от Мака? Теперь все прежде записанное в дневнике кажется мне полнейшим абсурдом. Сегодня мне уж не найти истины. Как хорошо шумит дождь. Он дает умиротворение и сон. — Мод, маленькая дурочка Мака».

далее