ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ


Оставалось десять минут до отлета, когда Павел подкатил к сияющему огнями аэровокзалу.

Выскочив из автомобиля, он вошел в гараж, расположенный напротив, но неудача, очевидно, решила путешествовать вместе с Павлом. Перед самым носом его вынырнул человек и, протянув руку к стеклянной нише, нажал кнопку.

Под зеленым абажуром вспыхнула надпись:

В ГАРАЖЕ МЕСТ НЕТ!

Павел вскочил в машину. Пробираясь в потоке автомобилей, он осматривался по сторонам, пока наконец не заметил темной арки под ярко освещенным домом.

Оставив машину под аркой, Павел укрепил над карбюратором эмалированную дощечку с надписью «свободно» и торопливо направился к подъезду аэровокзала, у подножья которого толпились люди.

* * *

Ночные самолеты, поставленные в несколько рядов уступами, стояли на площади огромного аэродрома, залитого светом прожекторов.

Люди, обгоняя друг друга, спешили занять места в самолетах, по бокам которых золотистой вязью горели электрические транспаранты.

— Магнитогорск — Мурманск — 21 час. 03 мин.

— Магнитогорск — Камчатка — 21 час. 10 мин.

— Магнитогорск — Одесса — 21 час. 20 мин.

— Магнитогорск — Ташкент — 21 час. 15 мин.

— Магнитогорск — Сухум — 21 час.

Павел направился к последнему самолету.

Он стоял, сияя круглыми иллюминаторами, за которыми двигались пассажиры. Огромные крылья его бросали тень на освещенную поверхность аэродрома. Под крыльями поблескивали стекла мощных прожекторов.

Павел приложил мембрану к уху.

— Двадцать часов пятьдесят восемь минут, двадцать часов пятьдесят восемь минут, -монотонно бормотал деревянный голос.

Бросив прощальный взгляд на горящий внизу огнями Магнитогорск, Павел вошел в самолет. Стрелки часов аэровокзала показывали 20 часов 59 минут. В самолете прокатился голос:

— Магнитогорск — Сухум. Отправка в 21 час. Мотор взвыл, сотрясая кабины, и огни Магнитогорска стремительно понеслись вдоль левого борта, быстро уменьшаясь.

* * *

Широко расставляя ноги, чтобы сохранить равновесие, Павел прошел по узкому коридору. По обеим сторонам коридора сочились зеленоватым светом овальные диски кабин. Но ему не хотелось быть одному. Он чувствовал к тому же голод.

Пройдя коридор, Павел вошел в освещенный салон, где сидело несколько человек, перелистывая журналы. Кивнув горловой, Павел подошел к буфету.

Под стеклянными колпаками лежали сыр, икра, семга, балык, холодная телятина, паштеты, румяные цыплята и всевозможные салаты, качаясь в особых гнездах, вздрагивая от сотрясения мотора. В подвешенных к стойке корзинах подпрыгивали фрукты, бутылки с молоком и виноградным соком; в термосах покачивались бульоны, чай, кофе и какао; под металлической сеткой желтели пышные булки.

Взяв прибор и стаканы, Павел приготовил стол и с аппетитом стал ужинать.

Он так усердно работал челюстями, что несколько человек, соблазненные его аппетитом, отложили в сторону журналы и подошли к буфету. Старик в старинных роговых очках показал Павлу знаками, что он не прочь разделить компанию. Стельмах кивнул на свободное место за своим столиком.

Старик оказался веселым собеседником. Невзирая на шум мотора, он кричал, не жалея голоса и склонялся к самому уху Стельмаха.

— Вы молодые что? — говорил старик, разрезая телятину, поглядывая на Павла, — вам вот подай и знать ничего не желаете. А мы-то насмотрелись в свое время.

Павлу приходилось напрягать слух, чтобы связать доходящие до него отдельные слова в целые фразы.

— Вот, летим, хотя бы, — продолжал словоохотливый старик, — а раньше, бывало, поэзии-то сколько подпускали этот транспорт...

Его сухая рука вытянулась в сторону иллюминаторов передней стены, за которыми внизу плыли во мгле электрические пожары городов, сверкали разноцветные огни жироскопических дорог и фантастической аллеей убегали к горизонту прямые вехи ночных прожекторов.

— Вам-то что? Вы с детских лет привыкаете к этому. А в наше время пугались воздуха. В 1933 году многие, бывало, с семьей прощались перед полетом. Сейчас, вот, глушители придумали. Хотя и приходится кричать, однако слышно все-таки. Как-никак, а поговорить можно. Раньше бы посмотрели, что было. Легкие разорвешь от крика, все равно ни дьявола не слышно. Вот что довелось увидеть... Замечательный паштет, между прочим. Ты ешь! — подталкивал чудной старик Павла. Потом, взглянув таинственно по сторонам, чудак склонился совсем близко над ухом Павла и подмигнул глазом:

— Несправедливости вот много!..

Павел улыбнулся.

Поймав его улыбку, старик сказал:

— Эх, молодежь! Молоды вы, зелены и глупы еще. Я-то все знаю. Меня не проведешь. Старый воробей. Я тебе скажу так, если бы это в старое время, да если бы это мы с тобой вот так вот замечательно ужинали, так следовало бы нам, по настоящему-то, пропустить ради знакомства по баночке и того... уж тут пошла бы музыка не та... Затанцовали бы и лес и горы.

Павел недоумевающе посмотрел на него.

— То-то и есть, — огорчился старик, — святоши вы все какие-то. А мы видали виды. Бывало, рванешь пол-литра и — будьте любезны. Песню затянешь.

— Алкоголь? — поднял брови Павел.

— Ну уж и алкоголь, — обиделся старик, — вино, товарищ, а не алкоголь.

Желая доставить удовольствие старику, Павел вскочил из-за стола и, взяв в буфете бутылку виноградного вина, поставил ее на стол, но старик с пренебрежением отодвинул бутылку от себя и покачал головой.

— Бурда! Квас младенцев, а не вино. Это уж вы пейте, а мы не привыкли к такому. Дразнить себя только таким вином.

Он задумался, всматриваясь невидящим взглядом в бутылку. Потом, как бы спохватившись, отправил кусок паштета в сверкающий вставными зубами рот.

— Водка назывался тот богатырский напиток. Бывало, как двинешь — так тебя, словно огнем, опалит. Обалдеешь в момент. Папу, маму выговорить не сможешь. Тошнота к горлу подбирается...

— Какая гадость! — содрогаясь заметил Павел.

— Поэзии в вас нет, — опечалился добрый старик.

— Но для чего же это отравляли себя люди?

— Не отравляли, а веселились! — сердито поправил Павла старик. — От стакана водки в пляс пускались. Вот что, товарищ!

— Не понимаю, — пожал плечами Павел, — ведь если это так, если водка действительно веселила людей того времени, так нас-то она взорвала бы непременно. Мы веселы через край и без водки. Веселы уже оттого, что здоровы и крепки.

Старик подозрительным взглядом окинул Павла с головы до ног и обиженно замолчал. Торопливо окончив ужин, он бросил в дезинфекционную камеру посуду, встал и, балансируя руками, ушел из салона.

* * *

В Долоссы самолет прибыл поздно ночью. Проскользнув над Ялтинским аэродромом, аэроплан поплыл в сторону висевших высоко в небе огней.

Аллея прожекторов из долины бежала по склонам вверх, где заревом горела ночная площадка Долосского аэродрома. Под ногами качнулся освещенный овал. Самолет, описывая круги, ринулся вниз и вскоре покатился по твердой, покрытой гудроном площадке.

Вместе с другими пассажирами Павел покинул самолет, но не успел он выйти из полосы света, отбрасываемого боковыми прожекторами самолета, как знакомый голос крикнул за спиною:

— Алло! Павел! Алло!

От кабины управления отделился человек в кожах. Протягивая руки, он кричал громко, как обычно кричат оглохшие люди.

— Ты, дружище, куда?

— Шторм, здорово! — обрадовался Павел. — Ты что? Дежуришь? — спросил он, оглядывая пилотскую прозодежду Шторма.

— А ты что забыл в Долоссах?

Павел нахмурился.

— Семейные дела, Шторм.

— И неприятные?

Павел промолчал. Поняв это молчание, Шторм тряхнул руку Павла и сконфуженно пробормотал:

— Ну, ну, прости! Я ору, как идиот, а у тебя быть может...

Он поперхнулся и деланно закашлял.

— Ты остаешься в Долоссах? — поспешил переменить разговор Павел.

-Увы! — вздохнул Шторм, — с меня причитается еще два часа. Спать хочется смертельно. Хорошо еще, что мотор не дает дремать, а то бы я тебя вывалил давно...

Шторм комически вздохнул:

— Не везет мне последнее время. Удивительно не везет. На прошлой неделе пришлось работать пять часов в столовых, сегодня самолет всучили. И вот всегда так: стоит опоздать на несколько минут, как все лучшие работы расхватают другие.

— Сам виноват, надо приходить раньше в распределитель.

— Так, видно, и придется делать! — засмеялся Шторм. — Однако, меня уже наверное заждались.

Пожимая руку Павла, Шторм спросил:

— Обещание помнишь, не забыл?

— Нет, нет, Шторм! Но только ничего пока еще неизвестно. Совет ста как будто намерен возражать.

— Знаю, знаю!

— Што-о-рм! — крикнул чей-то голос.

— Ну, всего, — заторопился Шторм, — механик без меня жить не может!

И вприпрыжку побежал к самолету.

Павел подходил к аэровокзалу, когда самолет, гудя моторами, подпрыгнул над аэродромом и, оставляя за собой огненный след, кинулся в туманную мглу южной ночи.

* * *

Аэровокзал был пуст.

Неоновые лампы заливали ровным светом пустынные залы с оставленными на столах журналами и газетами. Тускло поблескивали стекла буфета. В углу горели зеленые огни бюро отелей и сквозь матовые, молочные стекла механических гидов светились золотистые электролампы.

Павел подошел к бюро.

Усталым взором он скользнул по указателю, механически читая слова:

— Отель «Солнечная долина». Свободны №№ 272-360. Юго-Запад — 15 мин.

— Отель «Счастливый рыбак». Свободны №№ 53, 54, 55. Восток — 30 мин.

— Отель «Калабрия». Свободны №№ 289, 290, 291, и 67. Юго-Зап. — 15 мин.

— Отель «Веселый пилот». Свободны №№ 1, 683, 700. Юго-Зап — 40 мин.

— Отель «Страна советов». Свободны №№ 6-400 Юго-Запад — 1 ч. 30 мин.

— Отель «Ночные звезды». Свободны №№ 87-400. Юго-Запад — 1 ч. 05 мин.

— Отель «Грядущее». Свободны все номера. Юго-Запад — 2 часа.

— Отель «Бронзовые кони». Свободен № 6. Юго-Запад 5 мин.

Отель «Бронзовые кони» показался Стельмаху наиболее подходящим местом остановки, предоставляя то неоспоримое удобство, что был расположен в пяти минутах ходьбы от аэровокзала. Для прибывающих в ночные часы это уже являлось большим преимуществом.

Протянув руку к механическому гиду, он перевел эмалированый валик и, когда против слов «Бронзовые кони» встала надпись: «Все номера заняты», Павел вышел из аэровокзала, направляясь на юго-запад.

У южного турникета аэровокзала дороги расходились на запад, юго-запад и юго-восток. Длинная, светящаяся стрела показывала путь к юго-западным отелям и санаториям, и в этом направлении Павел зашагал, вдыхая полной грудью терпкий запах магнолий и теплый воздух лаванды.

По-ночному освещенная аллея стройных кипарисов тянулась в гору, над которой стояли отсветы близких огней. Ночная тишина нарушалась далеким шумом моря и шарканием ног по асфальту.

Был полночный час, когда Стельмах дошел до сияющего огнями отеля. Стараясь не шуметь, Павел открыл двери, отыскал по указателю шестой номер и опустив в автомат свою трудовую карточку, которая тотчас же встала под номер шесть, прошел безмолвным коридором в номер.

* * *

Утреннее солнце застало Стельмаха одетым. Приняв ванну, он вышел на балкон, с которого открывался вид на синюю ширь моря, дымящуюся туманами. Вдали, вырастая мачтами и трубами, плыли караваны кораблей. Гидропланы сновали в лазурном воздухе, наполняя утро уверенным гулом машин.

В памяти Павла всплыли старинные стихи поэта сурового века:

Выйдя в ночь задолго до рассвета,

Как мешок, утрясся в океан

С палевыми мачтами корвета,

С желтыми прожилками туман.



У мола поднимались в лазурь ажурные руки кранов. В рассветном серебре дымили сотни пароходных труб; с утренним уловом спешили неуклюжие тралеры, пробираясь сквозь строй теплоходов, рефрижераторов и, трансатлантических кораблей, стоящих на рейде; далекие песчаные отмели были усеяны ранними купальщиками.

За цепью мохнатых зеленых гор, с белыми санаториями и отелями, стояли, сливаясь с призрачно-голубым горизонтом, ослепительно яркие, точно отлитые из хрусталя, снеговые горы.

Снизу доносился молодой говор.

По шоссе, широко бегущему сквозь густые темно-зеленые сады и виноградники, уже сновали авто; уже гремели фуникулеры, и опаловые вагончики со свистом скользили по подвесным дорогам.

Густое смолистое дыханье теплой хвои, опутанное терпким запахом южных цветов, невидимо сочилось вокруг, проникая в легкие, заставляя сердце гнать горячую кровь сильными, ритмичными толчками.

Павел еще раз взглянул на снеговые горы, и оставив балкон вошел в светлую, залитую солнцем комнату.

По стенам висели прекрасные художественные репродукции эпического Губерт-ван-Эйка, веселого Давида Тенирса, могучего Курбэ, романтичного Руо, мужественного Леже, чувственного Тициана и буйного Рубенса. Книги чернея спали за поблескивавшими, как перламутр, стеклами книжных шкапов. В углах дремали в янтарно-желтых кадках гибриды айлантов — этих живых озонаторов комнатного воздуха7. Небольшой письменный стол и удобное кресло стояли перед окном. Из окна можно было видеть необъятно голубой простор раскинувшегося моря.

7Для товарищей не знакомых с условиями жизни описываемой эпохи, может быть, покажется странным пристрастие людей к комнатным растениям, которые в наши дни считаются прямыми показателями зловредного мещанства и всяческих обрастании.

К величайшему негодованию борцов с комнатной флорой мы должны все же сказать здесь, что Павел, как и все люди эпохи, любит и цветы и комнатные растения, любит, главным образом, за их прекрасные свойства очищать воздух.

Различные приборы для письма и фонограф в порядке были расположены на столе.

Около дверей поблескивал телетофор. В глубине под небольшой мраморной аркой белел экран для телекинорадиоприема.

Проще была обставлена спальня, куда прошел Павел.

Небольшая комната соединялась с кабинетом аркой мавританского стиля. В спальне стояли кровать и ночной столик. Зеркальные шкалы с бельем и платьем дремали в нишах, рядом с пневматическими автоматами. Полупрозрачные шелковые занавески, закрывающие широкие окна, делали утренний свет мягким и приятным. Узкая стеклянная дверь соединяла спальню с ванной комнатой, где, кроме эмалевой ванны и душа, можно было увидеть всевозможные приспособления и принадлежности для легкой атлетики.

Павел принялся за уборку помещения.

Открыв окна и двери балкона и пустив в ход могучие вентиляторы, он пошел вдоль стен, наклоняясь к плинтусам и освобождав пылесосы от никелевых колпачков. Затем, вытащив из ниши телевокс, он вручил ему ручной портативный пылесос и, нажав кнопку на голове телевокса, отошел в сторону.

Он достал из дезинфекционной камеры свой костюм, тщательно вычищенный за ночь катпилерами, надел отполированные телевоксом ботинки и, насвистывая марш «Звездного клуба», начал одеваться.

Шипенье пылесосов, гул вентиляторов и звон телевокса аккомпанировали маршу если и не дружно, то довольно энергично и старательно. И когда марш оборвался коротким свистом, Павел и комнаты сияли девственной чистотой и были готовы — Павел для визитов, комнаты для встречи новых жильцов.

Выключив пылесосы и поставив на место телевокс, Павел отправился отыскивать того, кто вызвал его сюда из далекого Магнитогорска.

* * *

После долгих поисков Стельмах остановился перед подъездом санатории, прошел в вестибюль, перекинулся несколькими словами с дежурным врачом, после чего поднялся на громадный аэрарий, где в шезлонгах лежали люди.

Он прошел по рядам, заглядывая в лица лежащих, и наконец остановился перед шезлонгом, в котором вытянувшись лежал старик, кутаясь в клетчатый плед.

Глаза старики были полузакрыты. Густая серебряная борода шевелилась под ветром. На выпуклом челе сплетались пульсирующие синие вены. Он тяжело дышал, с трудом открывая рот и беспокойно перебирая пальцами плед.

— Отец, — тихо сказал Павел, тронув его плечо.

Волнение, охватившее Павла при виде беспомощного тела, которое как будто еще вчера было таким несокрушимо бодрым, прорастало в бесконечную жалость. На глазах Павла навернулись слезы, и на мгновение лучезарный, сияющий мир потускнел и стал безразличным.

Старик открыл глаза.

Было видно, что он узнал сына, но ни одно движение чувств не отразилось на его спокойном лице.

— Ты пришел все-таки? — с трудом произнес отец. — Спасибо тебе.

Он перевел дыхание.

— Я просил отыскать тебя. Я не знал, где ты работаешь. Мне хотелось видеть тебя перед смертью... Умираю, сынок!

Слезы закапали из глаз Павла. Он не мог произнести ни слова.

— Плакать не надо. Такова уж человеческая жизнь. Каждый из нас платит за земные удовольствия самым прекрасным и неповторимым — своей жизнью. И вот она уже стоит за моей спиной, безжалостная ростовщица.

— Ты шутишь! — печально улыбнулся Павел.

— Древние говорили: «большое несчастье — желать смерти, несравненно большее — бояться ее». Бояться смерти тяжелее, чем претерпеть ее. Лучше уж шутить.

Этими словами он как бы прибодрил себя. Нечеловеческая усталость, сквозившая в чертах его лица, сменилась легким оживлением.

— Что дальше? Вот вопрос, который некогда мучил человечество!.. Но что может быть, кроме живой и радостной жизни?

— Ты примирился?

— Хочешь знать, страшно ли умирать? Нет, сынок! Когда человек устал, он стремится к всеобъемлющему вечному отдыху. Это и есть смерть. Без страданий, без внутрителесных диспропорций. Человек смертей, как все живое. Вечно — лишь единое дыхание неугомонной материи, но человек — составная и сложная часть материи, и смерть возвращает его вечности.

— Ты мог бы жить, отец! Может быть повторное омоложение...

— Ты напоминаешь человека, который предлагает усталому путнику поплясать немного... Когда придет к тебе старость, ты поймешь меня. И ты, так же, как я сейчас, потребуешь покоя... Что может дать мне омоложение? Еще год, два, ну, три года жизни. Так? Нет, сынок, не хочу!.. Жизнь прекрасна, когда человек может работать. Но для старца она тягостна. Покой — вот единственное, к чему я стремлюсь. Ты не понимаешь меня. Ты, может быть, думаешь: не помешался ли он, видя смерть перед собой? Ведь смерть ужасна, смерть — отвратительна и гнусна! Не правда ли? Ты думал об этом? Да, сынок... смерть, конечно, ужасна, но ужасна для тех, кто перед лицом смерти вдруг вспомнил, что, в сущности говоря, он еще не жил, а собирался жить. А я жил! Я в каждом мгновении видел жизнь...

Была живая жизнь... Да-а... Я пожил, сынок... И если бы наука могла дать мне прежнее юное сердце, я попробовал бы начать все снова.

Он прищурился, невидимыми глазами всматриваясь в горизонт, и тихо покачивал головой, как бы одобряя свое внутреннее решение.

— Когда-то отцы оставляли своим сыновьям наследство. Я оставляю тебе целый мир... Он не плохо устроен, как видишь... Мы устраивали мир для потомков. И вот ты, мой конкретный потомок, бродишь в прекрасном мире, и я спокоен за тебя. Это все, чего я добивался... Да-а... Хорошая была жизнь...

— Теперь она еще прекраснее! — горячо воскликнул Павел.

— Что? Да-да... Но глаза мои тусклы. Кровь моя холодна. Кто виноват? «Солнце» — отвечает старость. Это оно стало хуже... Видишь ли, это очень трудно... Да-а... Я погулял на земле...

Что я тебе хотел сказать? Да-а... Так вот... Не трать своей жизни на приготовление. Никогда не надейся зажить какой-то особенной жизнью с завтрашнего дня. Жизнь это всегда «сегодня»... «Сегодня» человека — сумма часов борьбы, работы, любви и познания. В тяжелой жизни всегда есть будущее. Мы плыли к нему, как к маяку. Ваша жизнь — настоящее... Впрочем, я ничего теперь не понимаю... И тебе об этом лучше знать.

Ты культурнее меня, сынок. Может быть то, что я говорю тебе, ты уже встречал в старых книгах, но я-то узнал об этом слишком поздно. Я начал жить только с 28 лет... У-ху...

Похоже было, что он сделал попытку смеяться, и это больно отразилось в душе Павла.

Павел отвернулся.

— У-ху-ху! Когда мне было 28 лет, я давал себе обещания — с пятницы начать новую жизнь и каждое первое число бросал курить и начинал изучать иностранные языки. У-ху-ху! Жизнь хороша, сынок. Но, чтобы чувствовать это, надо иметь молодое сердце, неутомимые ноги... Теперь обними меня на прощанье. Я чувствую... она уже трогает меня.

...Над морем летели ветры.

Синее небо сочилось солнцем.

Снеговые хребты в раздумье стояли над тихими садами Крыма.

И среди этой торжественной и величавой природы спокойно и философски умирал человек. Патриархальная седая борода его развевалась по ветру. Глаза были устремлены в высь. Лицо выражало покой и было оно величавым, как природа.

* * *

И вот от человека, который был его отцом, осталась урна.

Склонив голову, Павел смотрел, как четкий шрифт, точно необычайно длинные, сухие пальцы, сжимал урну с надписью: «От тех, кто жил и боролся вместе с умершим»... «Мы, оставшиеся в живых, горды тем, что он жил с нами. Мы были его товарищами. Он был нашим лучшим другом».

Темно-синие огни города мертвых печальным светом озаряют бледный мрамор и голубое от света лицо Павла. Он медленно, с опущенной головой, отходит от урны. Под цементными сводами шаги Павла звучат гулко и четко, и оттого улицы мертвых кажутся еще более тихими. Сам покой господствует в этом сухом и холодном городе мертвых.

Вот и выход.

У выхода мраморная урна, на лицевой части которой изваяно лицо юноши с огромными глазами. Внизу надпись:

«Он был поэт. В тяжелые дни он ободрял нас песнями. Он пел о солнце, когда шел дождь, напоминая о том, что дожди не заливают солнца».

Вот урна с надписью:

«Он сдал Республике за 18 лет своей работы 109 изобретений, которые применяются в десятках производств».

Еще урна:

«Жизнь его была борьбой за социализм. В боях за социалистическую Республику он был 11 раз ранен. Его подвиги отмечены тремя орденами «Красного знамени».

Над аркой сверкнуло небо. Теплый воздух коснулся лица Павла.

Сзади лежали эпохи. Впереди сияло вечное небо, и море радостно шумело внизу, разбиваясь о скалы.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Павел вернулся в Магнитогорск.

Потрясенный смертью отца, но более всего ошеломленный сознанием собственного ничтожества, Павел по целым дням не выходил из комнаты санатория, размышляя о жизни и смерти. Ему казалось: вся борьба, все его стремления, надежды и цели — все это мираж, прекрасный и обольстительный, но призрачный и нереальный.

Перед его глазами вставала кипучая жизнь, тенями скользили бурные эпохи; с хохотом и плачем бежали древние. На жирной земле появлялись голубые города. Сквозь ночь и ураган уходили с притушенными огнями корабли, и над хаосом, над созидательной горячкой, над толпами бегущих куда-то людей, над горячечным миром качался оскал смерти.

Игра!

Нелепая и жуткая потеха!

В мире несется микроскопической каплей наша планета, и страшный пассажир развлекает себя игрой.

Сон стал тревожным. Дни проходили в мучительных размышлениях о старой человеческой проблеме.

Однажды ночью он кинулся отыскивать Бойко.

Торопливо поднимаясь и опускаясь в лифтах по этажам, Павел переходил из одного помещения в другое. Он бегал по гулким ночным коридорам, заглядывая в каждую дверь. Он обшарил все лаборатории. Он несколько раз пытался связаться с Бойко при помощи телефона. Но тщетно. Профессор как будто провалился сквозь землю. Тогда в сознании Павла мелькнула мысль:

«Я должен спросить у Молибдена! Да, да! Я пойду сейчас к нему. Я отыщу его и спрошу: что есть жизнь? Он должен это знать».

Он уже хотел было выполнить свое намерение, но тотчас же полная апатия охватила его.

Что может сказать Молибден — этот пришелец старого мира?

— «Ближе к земле. Работы здесь непочатый край. А сгореть в работе — счастье каждого!..»

Да, да!

Именно так ответил бы Молибден на его вопрос.

Но разве здесь истина?

Нет, он никогда не поймет этого. Эпохи имеют различные цели, и то, что когда-то называлось смыслом, ныне имеет название общественной обязанности.

Не с одной работе смысл...

Павлу показалась скучной и бесцветной эпоха Молибдена.

Зависть к людям, построившим социализм, сменялась чувством жалости. Да, он жалел сейчас людей, у которых почти вся жизнь уходила на заботы о еде, одежде и жилище. В памяти его, по странной ассоциации, встали страницы старинного романа, в котором герой считал, что жизнь в социалистическом обществе будет безрадостной и серой.

Слепое бешенство охватило Павла. Ему захотелось вытащить этого дикаря из гроба эпохи, потрясти за воротник и, осыпая пинками, спросить:

— Вонючее животное! Мразь и слякоть! Что ты там бормотал о безрадостной жизни нашего времени?! Вонючий осел, протащивший свою жизнь по грязным лужам, о чем пророчествовал ты?! Ты был похож на корыстную свинью, которая считала, что человек, отвергающий гнусное пойло из барды, должен быть глубоко несчастным созданьем.

Он вошел в пустынный зал и, размахивая руками, вскричал:

— Ты думаешь, я боюсь ее?!

Но ледяной холод пронизывал его тело и клубком подкатывался к горлу. Хриплое дыханье вырвалось из груди. Павел обмяк и словно кому-то жаловался:

— Я боюсь ее несравненно больше, чем боялся ты... В сущности, тебе все равно. Она прекращала лишь твое существование. У меня же она прекращает жизнь. Ты не знал, что такое жизнь; ты даже в самых смелых своих фантазиях не мог представить творческого роскошества жизни.

— Я не хочу умирать! — закричал Павел, и голос его прокатился воплем.

Он прижался к дверям и, бледный как стена, смотрел безумными блуждающими глазами по сторонам. Он не заметил, как к нему подошел Бойко, и не почувствовал, как рука профессора опустилась ему на плечо.

— Он умер? — спросил Бойко.

Дрожа и лязгая зубами, Павел непонимающе смотрел на профессора. Тогда Бойко взял руку Павла и сказал:

— Иди за мной!

Павел покорно побрел за профессором.

* * *

Они сидели в мягких креслах, и солнечные туманы обтекали их призрачной золотистой пылью.

Лязгая зубами о края стакана, Павел выпил сиреневую жидкость и, закрыв глаза, опустил голову на грудь.

Бойко барабанил пальцами по столу, исподлобья наблюдая за Павлом. Потом, взглянув на широкое окно, в которое вливалось солнце, Бойко нерешительно кашлянул:

— Н-да... Так-то вот...

— Я искал тебя! — пробормотал Павел.

— Да? Ну, вот, видишь... Я чувствовал, что я кому-то нужен... Ну, вот...

Бойко поднялся и сделал несколько шагов по кабинету.

— Собственно говоря, безграничный страх смерти — удел всех смертных. Под впечатлением смерти твоего отца ты почувствовал его острее. Немалое значение оказала на твою острую восприимчивость твоя болезнь. Словом, я не должен был отпускать тебя.

— Оставим это... Я видел смерть, которая должна была бы примирить меня с ней. Я слышал слова, которые, точно кислоты, разъедали страх перед смертью. Но разве я примирился со смертью?.. Я сейчас спокоен, но, кажется, я вскоре утеряю вкус к жизни... Да, да, не смейся, пожалуйста.

— Смерть, дорогой мой, соль нашей жизни. Без нее жизнь была бы пресной и безвкусной.

— О, — возмущенно вскричал Павел, — какая чепуха!

Бойко покачал головой.

— Ты оттого и любишь жизнь, что она не вечна. Оттого жизнь и прекрасна, что рано или поздно — она оставит тебя. Самое благоразумное — это не думать о смерти.

--Тебе не кажется, что ты говоришь пошлости?

Бойко взглянул иронически на Павла:

— Ну, и что же?...

— Ничего...

— Ты прав, конечно, пустые человеческие слова никогда не объяснят нам ничего. Смерть есть смерть. Необходимое, для всех видов биологическое явление. Вот смысл всяческой философии по этому вопросу. Отвращения и страха перед смертью мы никогда не поборем в себе, но сейчас я хочу сказать о другом. Если когда-нибудь страх перед смертью бросит тебя снова в дрожь, ты направишься к медику и попросишь его осмотреть тебя. Ты болен сейчас, — это для меня ясно. Твой панический ужас перед смертью объясняется нервным состоянием. Запомни, Павел, что дети и здоровые люди никогда не считают серьезной эту мысль. Они весьма скептически относятся к смерти. Ты это знаешь, конечно?

Павел кивнул головой.

— К чему трагедии? — пожал Бойко плечами, — вспомни, как раньше просто смотрели на смерть!

— Раньше люди кончали самоубийством, — возразил Павел, — и я думаю, что в старину люди не ценили жизни. Ведь она же была так бесцветна и неприглядна!

— Напрасно ты думаешь,-сказал Бойко, — что в старину жизнь была бесцветной. Она не была так благоустроена, эти несомненно. Однако, люди не находили поводов жаловаться на нее. Суровая и бедная жизнь старого времени была наполнена большим смыслом борьбы, и это ты знаешь сам прекрасно. Разве ты не завидовал им?

— Я переносил себя в тот мир...

— Ты преклонялся перед ними!

— Нет, это было лишь простое уважение к тем людям.

— И это не помешало тебе кричать в операционной о свинстве старых людей.

— Разве я кричал?

— Кричал твой страх. Но это неважно. Иди к себе. Говорить нам больше не о чем. Ты пробудешь здесь еще две декады на положении больного и две декады как прикрепленный к санатории. Я выпущу тебя, когда ты перестанешь думать о смерти.

Павел замолчал.

— Ступай к себе! — сказал Бойко, повертываясь спиной к Павлу.

Затем вдруг Бойко остановил его.

— Я вспомнил сейчас, — сказал профессор, — величественные стихи поэта старого века:

Даже когда на кладбище положат

И мраком

И снегом

Закроют мою грудь,

Я буду из могилы, как из темной ложи,

Слушать

Оркестрируемый трубами

Труд.


— Нам никогда не понять величия этих суровых строк, — сказал Бойко.

* * *

Страх смерти, охвативший Павла, пропал так же внезапно, как и появился.

Санаторный режим, холодные души, покой, диэтическое питание с богатым количеством фосфатов, вернули Павлу ясность мышления и радостное ощущение жизни. Веселый, жизнерадостный, он стыдился минутной своей слабости и при первой встрече с Бойко признался в этом.

— Ты был прав, — сказал Павел, крепко сжимая руку Бойко, — мысли о смерти, как я уже убедился, недоброкачественный продукт слабых организмов. Мне сейчас смешно и стыдно. Мне неудобно смотреть на тебя после того...

— Ладно, ладно! — проворчал Бойко, — побольше фосфатов, почаще под холодный душ, и слабости исчезнут сами собой.

— Однако, — засмеялся Павел, — мне грозит другая опасность: заболеть от безделья.

— Это менее опасно! — сказал Бойко. — Впрочем, я разрешаю тебе читать газеты, а через несколько дней ты можешь делать небольшие прогулки по городу... Газеты можешь взять у меня.

* * *

С ворохом газет Павел поднялся на крышу санатории и с жадностью принялся за чтение.

Развернув «Правду»8, он пробежал глазами московскую жизнь, пометил карандашом несколько статей, которые считал необходимым прочитать сегодня, и, отложив газету в сторону, взял ленинградскую газету «Вперед»9.

8В конце второй пятилетки все московские газеты слились с газетой «Правда», которая начала выходить на 24 листах, увеличив тираж в тот же год до 15 миллионов. Такое же слияние произошло и в других крупных городах СССР. Количество газет уменьшилось, зато значительно вырос их тираж.

9Газета «Вперед» была образована путем слияния «Ленинградской правды», «Красной газеты» и «Смены».

В 1937 г. тираж этой огромной политической газеты достигал 6 миллионов. В описываемое время ее тираж доходит до 20 миллионов.

На столбцах запестрели знакомые имена. Старый Ленинград хлынул с газетных полос крепким, знакомым дыханьем. Живая, энергичная жизнь била ключом сквозь газетные листы, заставляя Павла радостно улыбаться.

Юрко.

Крамоль.

Перикл.

Атом Круглов.

Аркадий Лесной.

Голованов.

Юлий Басков.

Ромб.

Гиацинт.

Подписи под статьями, очерками, фельетонами, рассказами и заметки не были для Павла простым сочетанием звуков. Это были его друзья и приятели, с которыми он провел последние годы своей работы над звездопланом.

Но даже без подписей он мог бы узнать эпическое течение мыслей Крамоля, нежную лирику Ромба, благородный пафос Юрко, нервический стиль Атома Круглова, энергичный телеграфный язык Гиацинта, буйный слог Перикла, иронический стиль Аркадия Лесного, захлебывающиеся от радости строки Баскова.

Охватив голову руками, Павел внимательно рассматривал ленинградскую жизнь, не пропуская даже небольших заметок. Он хотел знать все, чем живет Ленинград, чем он дышит и какие задачи выдвигает сейчас ленинградская общественность.

«Желудок нуждается в путешествии» — так называлась первая заметка, остановившая внимание Павла.

Улыбаясь, он прочитал:

«Странные наклонности старых строителей — это солидный счет, по которому мы расплачиваемся нашими удобствами.

Постройки тридцатых годов — с общественными столовыми, прачечными, с яслями и другими атрибутами домашнего социализма — доставили нам изрядные хлопоты. Но, к сожалению, работа в этой области так и осталась незаконченной.

Мы вынесли за черту города прачечные, построили в Шапках и в Токсове детские городки, превратили старые столовые в жилые помещения, но до сего времени не удосужились организовать питание по примеру других городов.

Если повсеместно существуют за чертой города кольца коммунального питания с их неоспоримыми удобствами и преимуществами, то у нас, как старый пережиток, столовые и буфеты, закусочные и рестораны разбросаны по всему городу, вызывая справедливые нарекания населения.

Я не знаю, есть ли у нас любители кухонных запахов, проникающих во все поры жилых помещений, но если даже и найдется несколько чудаков с такими странными наклонностями, так это еще не довод против коренной реорганизации народного питания.

Я хочу обедать, ужинать и завтракать в спокойной обстановке. вдали от шума городского и непременно на свежем воздухе. К тому же мой желудок нуждается в предобеденном вояже, который, как известно, весьма способствует улучшению аппетита.

Не находите ли вы, товарищи, возможным превратить Озерки в кольцо коммунального питания?»

Детектор Петров.

В фельетоне Аркадия Лесного «разрабатывалась» проблема одежды. Очевидно, главный портной Магнитогорска не терял зря времени. Мысли Якоря, одетые в блестящую фельетонную форму, казались теперь более привлекательными, а толпа недалекого будущего, шествующая сквозь фельетон, пленяла богатством красок и радовала глаз гармоническими красками и линиями одежды.

Здесь Якорь нашел блестящего пропагандиста своей идеи.

Также внимательно Павел прочитал очерки о последних литературных новинках, рецензии о музыкальной олимпиаде, отчеты клуба философов, референцию о съезде поэтов, просмотрел полосу спорта, полосу новинок науки и техники, пробежал глазами проблемный рассказ, мельком взглянул на полосу сельского хозяйства и, пропустив официальный отдел, углубился в чтение отдела «Будем строить».

В этом отделе клуб архитекторов знакомил население с утвержденными проектами объектов строительства в предстоящем строительном сезоне. Тут же сообщалось о свертывании на год производства моторов для самолетов, в виду перепроизводства в этой отрасли. Клуб электриков сообщал о постройке новой аккумуляторной станции для нужд электромобилей, судостроители делились своими соображениями о новых типах уже заложенных трансантлантических пароходов, останавливаясь, главным образом, на усовершенствованиях, внесенных в систему управления по радио. Тут же приводился расчет требуемого количества рабочих рук по районам.

В конце отдела, обведенном рамкой, расположился отдел статистического адмцентра.

Вчера население Ленинграда составляло 11 миллионов 783 тысячи 656 человек.

Зарегистрировались на годичное пребывание:

мужчин — 6.311.155 чел.

женщин — 4.916.820 чел.

Потребность в рабочей силе в текущем году выражается в 8.600.000 чел.

Лица, достигшие 40-летнего возраста, по желанию могут быть зачислены в запасный фонд рабсилы.

На текущий месяц работ регистрация начата.

Отложив в сторону «Вперед», Павел взял магнитогорскую газету «Проблемы».

Так же, как и все газеты, она была отпечатана на 24 полосах. Первые шесть полос были заняты сообщениями, радиограммами, постановлениями Совета ста и другим газетным материалом всесоюзного значения.

Эти шесть полос не набирались в Магнитогорске. Они передавались из Москвы по всем крупным городам Республики10, а здесь вверстывались в отдел «Новости советских республик».

10Передача московского материала производится Линошмидтом. Машина эта представляет собою остроумнейшую комбинацию Клейншмидта с Линотипом и разрешает проблему набора по радио.

Четыре полосы, а иногда и больше — занимала местная жизнь. Две полосы были отведены спорту и физкультуре. Четыре полосы забирало себе искусство. По две полосы были отведены сельскому хозяйству, науке и технике, экономике и строительству в Республике и по одной полосе для отделов «Будем строить» и «В последний час».

Стандартность в расположении материала имела то неоспоримое преимущество, что каждый человек в Республике, где бы он ни жил, куда бы он ни приезжал, мог в любой газете быстро отыскать то, что для него представляло наибольший интерес.

Перелистывая полосы газеты, Павел с удовлетворением остановился на радиограмме, которая сообщала о том, что Совет ста на сессию выносит («по упорно циркулирующим слухам») вопросы энергетики и звездоплавания. Но, вспомнив заседание в редакции, Павел понял, что это лишь один из маневров Нефелина.

Догадка Павла подтверждалась на каждом шагу.

Просматривая газетные полосы, ласкающие взор гармоничным сочетанием шрифтов, обилием иллюстраций и приятным цветом глянцевитой бумаги, Павел то и дело встречал статьи и заметки, подогревающие интерес к межпланетным сообщениям.

Искусная рука Нефелина чувствовалась в каждой полосе.

Хитрый дипломат подстерегал читателя на каждом газетном развороте.

На полосах искусства какой-то чудак — не то серьезно, не то в ироническом плане — строил гипотезы об... искусстве на ближайших к Земле планетах. В новостях науки и техники была втиснута заметка, в которой туманно говорилось о каких-то усовершенствованиях в области звездоплавания, причем редакция обещала вскоре «осветить этот вопрос более детально». На полосе «сельское хозяйство», под псевдонимом «Агроном» кто-то делился предположениями о возможности культивирования на Земле интереснейших злаков и плодов, которые, несомненно, будут в недалеком будущем доставлены отважными звездоплавателями с иных планет на нашу Землю. В отделе промышленности и экономики несколько видных ученых геологов обнародовали увлекательные статьи о рудных богатствах Луны и Марса, набросав пленительные перспективы обогащения металлического фонда Республики ценными для промышленности, но редкими на Земле металлами. И даже на полосе «Спорт и физкультура» Нефелин умудрился дать фельетон, который, если не прямо, так косвенно возбуждал интерес к звездоплаванию.

На последней полосе, под рубрикой «В последний час», сообщалось о возвращении Павла из Крыма, куда «Стельмах летал по весьма важным делам, о которых газета до поры до времени сообщить не может».

Последняя заметка подействовала на Павла неприятно. Ему казалось бесцеремонным и нетактичным использовать смерть близкого человека в политических целях.

Но эти мысли Павел старался от себя отогнать.

«Нефелин очевидно не знает настоящей причины моей поездки! — решил он, — иначе вряд ли ему захотелось бы оскорблять меня».

Неприятный осадок, оставленный газетной заметкой, мешал Павлу сосредоточиться, но вскоре, увлеченный поэмой классического писателя эпохи Тиберия Богданова, он позабыл обо всем на свете и сидел в плену смелых и пышных образов, волнуемый горячей ритмикой, вдыхая свежесть строф и хлещущую через ритмы могучую радость.

С газетой в руках Павел шагал от балюстрады к лифту, громко декламируя поэму. Некоторые строфы он повторял по нескольку раз, стараясь запомнить те места, которые ему особенно нравились.

За этим занятием его застал Нефелин.

Упав на крышу, Нефелин освободился от аэроптера и, потирая руки, встал в тень гибридов.

— Прекрасно, — сказал после непродолжительного молчания Нефелин, — у тебя способности декламатора.

— Какие потрясающие строфы! — повернулся Павел к Нефелину, — вот поэт!.. У него голос моря и сердце — кусок солнца!

— Это уже хуже стихов Тиберия! — с комической важностью произнес Нефелин.

— Ну, я не поэт!

— Напрасно.

— Ты думаешь?

— Видишь ли, дорогой мои, — важно сказал Нефелин, — нашей эпохе особенно нужны бездарные поэты. Они придают мужество застенчивым гениям и вселяют надежды в неокрепшие таланты.

— Ну, ну, ну! — засмеялся Павел, — ты пользуешься тем, что у нас упразднены нарсуды, и не боишься быть привлеченным за оскорбление. Но я привык прощать обидчикам.

— О, горе мне! — воздел кверху руки Нефелин, — я, кажется, буду оштрафован в сумме последнего пучка волос на моем черепе.

— Садись, — пожал руку Нефелина Павел, — рассказывай, что нового!

— Видел? — кивнул головой Нефелин в сторону газеты.

— И уже смеялся! Между прочим, если иссякнут темы, я предложу статью «Марс разрешает вопрос энергетики».

— Смейся, смейся! — добродушно сказал Нефелин, — а мы неплохо ведем свое дело.

— Ты полагаешь, Молибден и другие не догадываются?

— Вот поэтому-то я и зашел к тебе... Мы получили информацию о том, что сегодня с тобой намериваются говорить Коган и Молибден. Содержание разговора известно. Они постараются отвлечь тебя от твоей работы и... остальное понятно.

— Вот как? Дипломатия, выходит, провалилась с треском?

— Пока еще не известно. Если тебе предложат отказаться от твоей работы, — значит они в курсе дела. Если же тебя хотят видеть с другим намерением...

— То мы ошиблись!

— Нам останется одно: перейти в открытое наступление! Открытый бой, по совести говоря, мне больше по душе.

— Тогда Молибден пустит в ход все, что, к нашему счастью, он держит сейчас в резерве. Лучше было бы разгромить его резервы задолго до боя.

— Я не боюсь! На Молибдена уже поднялись все редакции. Разве это не половина успеха?11

11В описываемую эпоху ни партийных организаций, ни государственного аппарата не существует. Роль Совета ста — это роль технического совета в народном хозяйстве. Советская же общественность группируется вокруг редакций газет, унаследовавших боевые традиции старых коммунистических советских газет и играющих роль организаторов общественного мнения вокруг всех вопросов нового быта. Решающее же слово остается за большинством всего населения СССР.

— Завтра узнаем все!

Нефелин встал и подошел к аэроптеру.

— Я должен лететь. Меня ждут в клубе к 14 часам. Если я не застану тебя завтра после переговоров с ними... надо полагать, что они посетят тебя утром, то ты застанешь меня вечером в редакции.

— Прекрасно!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Утром следующего дня к Павлу пришли лидеры оппозиции Молибден и Коган.

Высокий, крепко сложенный Молибден был похож на подвижника-аскета. Суровые черты его лица обрамляла огромная седеющая борода, густая шапка седых и вьющихся волос падала на шишковатый лоб. Черные молодые глаза горели фанатическим огнем. Движения были медленны и уверенны.

Полную противоположность Молибдену представлял его единомышленник Коган: вертлявый, нервический человек с козлиной бородкой, стремительными глазами, с пергаментным, сморщенным лицом.

Движения Когана были порывисты, голос криклив: во время разговора ноги Когана дергались. Он более всего напоминал больную птицу, которая судорожно цепляется за ветку, не будучи в силах сохранить равновесие.

И Когана и Молибдена Павел знал задолго до того, как они попали в Совет ста. Он в детстве еще слышал о гениальных открытиях этих неразлучных друзей, поставивших телемеханику и телевидение на крепкие ноги. Но, преклоняясь перед их блестящими умами, Павел не мог при встрече с ними побороть чувства неприязни, которое охватило его.

— Кто неприятен тебе? — в упор спросил Коган, жестикулируя руками.

— Ты ошибся! — смутился Павел, чувствуя досаду и проклиная в душе чересчур тонкую, нервную организацию Когана, — я не выспался и раздражен.

Коган засмеялся.

— Бросим это! — загудел Молибден, — сядь, Арон! Садись и ты. В ногах правды нет.

Он помолчал немного, испытующе всматриваясь в лицо Павла, и, опустившись в кресло, вздохнул, точно паровоз, влетевший под своды вокзала.

— Вот ты какой!.. Хорош! Хорош! Только вид у тебя утомленный очень. А так парень ничего!

Павла немного покоробила его бесцеремонность, но он промолчал.

— Ты не ершись только! — загудел Молибден, — я, знаешь, человек простой. Я вот попросту и сразу скажу тебе...

— Молиб! — подскочил Коган.

— Да помолчи ты! Дай сказать хоть слово человеку! — И придвинувшись к Павлу, неожиданно хлопнул его по плечу:

— Все знаешь?

— Почти! Только стоит ли говорить об этом? Будет сессия, будут и разговоры!

Коган подпрыгнул в кресле:

— Что? Что?..

— Да подожди ты! Не скачи козлом!.. Ты, парень, это брось! — нахмурился Молибден, — Павлом, кажется, тебя звать?

Стельмах кивнул головой.

— Так ты брось! Мы ведь, кажется, в одном оркестре играем! Не враги, кажись? Вот давай и поговорим по душам. Ну-ка, что ты думаешь о нас?

— Думаю, что ты и Коган — злейшие враги прогресса]

— Как? Как? — закричал Коган.

Молибден усмехнулся в бороду:

— Враги прогресса... А ты кто?

— Ну, что ж, скажи!

— А ты стопроцентный дурак, — определил Молибден, не дожидаясь ответа Павла.

Павел насмешливо поклонился.

— Форменный, — загудел опять Молибден, — хоть обижайся, хоть не обижайся, а дурак ты порядочный. Про таких в старину говорили: умен человек, да только ум дураку достался... Ну, ты прости меня, что я с тобой интимничаю.

— Я не из обидчивых! — усмехнулся Павел, начиная чувствовать невольную симпатию к этому чудаку.

— То-то! — загудел Молибден. — Я, брат, не от злости ругаюсь. Досадно мне. Вот что. Вижу я, ум у тебя будто бы и гибкий, ассоциативное мышление развито прекрасно. Такому человеку по плечу всю технику нашу на голову поставить, а он пустяками занимается.

— C1 — пустяк?

— Не то что пустяк, а форменная чепуха!

— Дай мне сказать! — не вытерпел Коган.

— Подожди! Так как же, Павел?

— С1 — пустяк?

— А? Ты про это? Ну, что ж, давай поболтаем!

— Я не могу, Молиб, — взмолился Коган, — меня трясет всего, а ты точно ложку по смоле тянешь!

— Ну, вали! Барабань! — махнул рукой Молибден.

— Вопрос ясен, — заторопился Коган, — пустяками заниматься не время! Энергетика — вот! Да-с... Именно сюда нужно бросить Колумбов. Луна? Марс? Глупости! Ажиотаж!

Чувства и мысли Когана бежали впереди слов, поэтому ему казалось, что он уже все сказал. Стрельнув глазами в Павла, он плюхнулся в кресло и закричал:

— Ну? Павел? Ну, ну! Что, же ты молчишь? Впрочем, о чем говорить! Вопрос ясен.

— Уточним! — загудел Молибден.

Он прищурил глаза, запустил огромные лапы в густую бороду и, качнувшись в кресле, поднял руки вверх.

Я

земной шар

чуть не весь

обошел, —


И жизнь

хороша,

И жить хорошо.


— Крепко сказано, Павел?! Заметь «и жизнь хороша, и жить хорошо». Где хорошо-то? Да, понятно, на земле... Хорошие были в старину поэты. Ты вот сказал сейчас: вы, дескать, враги прогресса! А давай-ка разберемся, кто из нас есть доподлинный враг прогресса?.. Вот мы считаем таким врагом тебя. Не сегодня — завтра Республика встанет лицом к катастрофе. Предпосылки к этому уже налицо. Топливные резервы на исходе. Кладовые земли опустошены. Нефть и уголь, очевидно, придется вычеркнуть из быта. Валить лес для топок — паллиатив. Да и не так уж мы богаты лесом, чтобы превращать его в топливо. Гидростанции — капля в море. Так что ж прикажешь делать? Стоять и спокойно смотреть в лицо катастрофе или же мыльные пузыри пускать на Луну? Мы остановились на третьем. Мы решили все силы и возможности направить на изыскание новых источников энергии.

— Я не понимаю, — перебил Павел, — почему мешает этому моя работа?

— То-то и есть, что ты ничего не понимаешь!.. Я тебе так скажу: когда-то мы не задумываясь жертвовали ради Республики своей жизнью, а ты вот артачишься, когда у тебя меньшего просят.

— То есть половину жизни?

— Помолчи! Я тебя еще послушаю! Будь покоен! Так вот, если ты друг Республики, ты должен придти на сессию и заявить: дескать так и так, никаких сейчас других вопросов, кроме вопроса энергетического хозяйства, быть не может. Я, мол, решил временно отложить межпланетные опыты и отдать силы проблеме энергетики. Потому, де, интересы земли для меня дороже и тому подобное... Ты не думай, Павел, что я противник твоих работ. Не то, брат. Но вот беда: выбивают твои опыты всех из колеи. Бредиатаж получается. Человеки перестают смотреть под ноги, а ходят, задрав морды, на Луну. Какая уж тут работа. Откажись ты от своей Луны — и люди на время успокоятся и трезво начнут работать над энергетической проблемой.

— В доме пожар, а ты на бал собрался! — крикнул Коган, — тушить, тушить надо.

— Я не против, — загудел снова Молибден, — и никто не будет против, только...

— Позволь, — перебил его Павел, — я все-таки не понимаю тебя. Мою работу ты только что назвал чепухой и сейчас уже благословляешь ее. Как понять тебя?

— Откровенность нужна? Изволь! Ну, да, и я, и Коган, и многие другие уверены в том, что это чепуха!

— И?..

— И все-таки мы встанем горой за продолжение опытов. Молибден сжал бороду в кулак.

— Видишь ли, в свое время в колбах алхимика возникла научная химия, идеалист Гегель родил диалектику материалиста Маркса, фантастическая литература помогла наметить пути развития современной техники. В этом мире нет ничего неоправданного и ненужного. Все, что ни делается, — все это идет на пользу. Я, Павел, человек старый... Я помню времена, когда по земле дураки бродили.

— Полезные?

— А что ты думаешь? Понятно, полезные. Бывало на дурака до дрожи смотришь, экое, думаешь, ничтожество, и сам ужаснешься: а не похож ли я на него?.. Ты не скажи! Дурак — прекрасное пособие для человеческого совершенства... Конечной цели ты здесь не достигнешь. Мы это знаем. А в результате твоей работы человечество, пожалуй, должно будет обогатиться чем-нибудь полезным. Это уж факт. Обожди годик-другой, я и сам приду работать над твоей химерой.

— Это не химера! — покачал головой Павел, — и позволь мне сказать все, что я думаю о своей работе.

— Послушаем... Почему же не послушать?

— Пусть в твоих глазах я встану, как показательный болван, но я скажу все, что я передумал за эти годы.

Помолчав немного, как бы собирая растерянные мысли, Павел задумчиво поглядел на своих собеседников и спокойно сказал:

— Ты знаешь о рождении идеи все... В те дни, когда я приступил к работе, я исходил из тех соображений, что рано или поздно Земля будет перенаселена и человечество встанет перед задачей колонизации космоса. Но с течением времени я решил, что перенаселение — событие мало вероятное. Скорее всего следует ожидать всеобщей катастрофы, которая сделает жизнь на Земле невозможной. А такие катастрофы, если мы примем во внимание свойства вечной материи, явятся, несомненно, если не сегодня, так завтра. Больше того, такие катастрофы уже видело человечество. Уверены ли вы оба в непреложности истины рождения человека на Земле? Я лично более всего верю в то, что человек родился в космосе и колыбелью человечества была иная планета, о которой мы ничего не знаем.

Я представляю себе дело так.

Миллионы лет назад люди жили на какой-то неведомой человечеству планете. Жизнь на этой планете имела культурный уровень значительно выше нашего. Люди не только имели такую технику, как у нас, но даже могли переноситься с одной планеты на другую. Теперь представьте себе, что на той неведомой планете человек с длинной седой бородой (запомните бороду, пожалуйста!) работает в качестве директора межпланетных сообщений. Он заведует отправкой межпланетных экспрессов, и от него же зависит возвращение этих экспрессов обратно. Теперь допустите, что с этой планеты на Землю отправляется целая экспедиция. Люди высаживаются на планете. Прекрасно. Они занимаются минералогией, ботаникой, собирают богатые коллекции, но в это самое время в космосе происходит страшная катастрофа. В старую систему планет врывается из мирового пространства Солнце, подхватывает нашу Землю и тащит ее в мировом пространстве триллионы астрономических единиц. Наконец, Солнце принимает сегодняшнее положение, захваченные в пути планеты начинают двигаться вокруг Солнца по обычной для всех планет орбите. Те же планеты, которые находились в этом поле мирового пространства, продолжают свой прежний путь, набегая с огромной скоростью на всю солнечную систему со стороны, обращаясь вокруг Солнца по сильно вытянутому эллипсу.

Последнее обстоятельство, между прочим, чрезвычайно важно, так как оно подтверждает эту теорию. Влетев из мирового пространства, в поле блуждающих космических тел, Солнце захватывает силой тяготения эти тела и образует вместе с украденной из другой системы Землей и некоторыми другими планетами нашу солнечную систему.

Канто-Лаплассовская гипотеза — детский лепет. Глупая сказка.

— Дальше, дальше! — попросил нетерпеливо Коган.

— Теперь представьте себе ужас людей, которые видят, как Земля с потрясающей быстротой уносится от их родной планеты. Они находятся от родины уже на таком расстоянии, которое свет может пройти в течение миллиарда лет. Несмотря на это, люди не теряют надежды. Они верят, что директор станции — седобородый мужчина — вернет их на родную планету. Проходят десятки лет. У вынужденных межпланетных колонистов появляются дети. На земле зарождается человек. Умирая колонисты рассказывают одичавшим детям о прекрасной жизни на родной планете, которая, может быть, называлась Рай. Возможно, что бородатый директор станции был зарегистрирован под именем бога с фамилией Саваоф...

Проходят миллионы лет. Планета Рай превращается в утерянный рай. Директор Саваоф — в сверхъестественное существо. Коммерческие агенты с аэроптерами — в ангелов. Люди рассказывают о коврах-самолетах (образ аэроплана), о летающем Икаре, о живой и мертвой воде (не боржом ли это?), о скатертях-самобранках (это несомненно наши коммунальные столовые).

— Ну, ну!

— Проходят столетия. Все забыто и утеряно.

Но человек тоскует об утерянном мире. У людей по временам поднимает голову «космический атавизм».

Ты сказал: нет случайного и неоправданного. Правильно! Я с тобою согласен. Но сам ты, очевидно, многое считаешь случайным. Ну чем ты объяснишь появление китайских легенд, в которых говорится о том, что первые китайцы упали на Землю с Луны? А перувианские легенды, утверждающие, что Манго-Гуэлла, основатель перувианской династии, спустился со своей женой с неба? А сказание об Атлантиде? А индийские книги «Веды» и «Бхагават-Гиты», трактующие о возвращении людей на другие планеты? И это не случайно!.. У всех народов, особенно у древних, ты можешь без труда найти отзвуки этого события. Монгольские сказки о полетах на небо, сказание о Икаре и Дедале, вавилонские легенды о летающем царе Этане, арабские сказки о Синдбаде-мореплавателе, поэма персидского поэта Фирдуси о полете Шаха Кей-Кауса, утверждения Гераклита о том, что он был знаком с жителем Луны Арабисом, который обладал волшебной стрелой, переносившей его во всякое место вселенной.

Все это — деформированные воспоминания о событиях, которые случились миллионы лет тому назад.

Ты сказал: нет случайного и неоправданного. Правильно, Молибден. Не случайно появление литературных произведений, в которых разрабатывается эта проблема. Не случайны также героические попытки человечества осуществить эту связь с другими планетами. Не случаен и я, Молибден. Ты говоришь: откажись. Нет и нет! Тысячи раз нет. Ничто не в состоянии убедить меня в бесполезности этих опытов.

— Фантасмагория! — вскочил Коган, — бред, чепуха!! Одна из глупейших гипотез! Не будет этого! Слышишь? Большинство встанет против.

— Неправда! Моя работа — мечта человечества. Большинство будет на моей стороне.

— А если?..

— Что если? Ты сам знаешь: если мы соберем большинство, так тебе и Молибдену придется помогать мне. Если же большинство будет на вашей стороне, я вынужден буду, конечно, отложить работу.

— Экая горячка! — загудел Молибден, — Дай твою руку!.. Вот так! Будем говорить спокойно. Я скажу тебе вот что. Гипотеза твоя несерьезна. Да ты и сам, наверное, не шибко веришь в нее. Я хочу говорить о другом. О гипотезах и действительности. Ты, вот, невесть чего тут нагородил. А толку из твоих слов не вижу. И потому не вижу, что в мире есть явления, которые можно назвать путями человечества. Как бы высока не была наша техника, а нам никогда не удастся положить звезды в карман. Как бы ты не обсасывал свою теорию, а дальше Земли тебе не удастся прыгнуть.

Ты не понимаешь одного, что сам человек ограничен во многом. Воля человека не абсолютна. Человек может изобрести летающую корову, но никогда не изменить ему законов движения.

Есть, дорогой мой, в морских глубинах, рыбы целоринхи, татигады, эстомии, макруги, малокостнусы, неостомы и тысячи других живых существ, которые прекрасно живут на глубине тысячи метров, но умирают, будучи вытащенными на поверхность.

И это закон...

В том, что ты полетишь, — сомнений быть не может. Ну, а дальше что?

Человек никогда не разрешит этой проблемы тик же, как не разрешить ему и проблемы бессмертия. Все, дорогой мой, имеет законы. Их же не преступить... Фанаберии космизма только отвлекают людей от прямых обязанностей на Земле...

— В наше время, — кашлянул Молибден, — жили поэты, которые путешествовали в межпланетном пространстве, сшибая оглоблей звезды. Такие поэты умерли вместе с эпохой, гнавшей их в космос... Но куда и от чего бежишь ты, человек социалистического общества?.. Я этого не понимаю. Тебе нужно лечиться от твоей космической болезни. Тебя следует изолировать, чтобы ты не распространял высокой заразы. Можешь обижаться на меня, но после того, что я слышал, я буду бороться против тебя до последнего вздоха.

— Опыт был? — подпрыгнул Коган, — был, я спрашиваю? И что же? Катастрофа? Да? Стоила ли игра свеч? Конечно нет! Все чепуха! Для того, чтобы перелететь из Ленинграда в Магнитогорск, не нужен был C1.

— Катастроф больше не будет! — заметил Павел.

— Так говорят безумцы! — поднялся Молибден. — Не будет больше и межпланетных снарядов, которые вырывают из наших рядов лучших людей...

— Посмотрим!

— Значит враги?

— Да! — крикнул Павел, — ты и Коган — враги мои и человечества!

— Будем драться, черт возьми! — спокойно сказал Молибден.

— Будем драться! — принял вызов Павел.

Коган побежал к дверям, извергая ругательства. Следом за ним, тяжело ступая, уходил Молибден, даже не взглянув на человека, который грозил своим упрямством порядку Республики.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Павел не знал, что могут предпринять Молибден и Коган, но теперь для него было ясно, что предстоит борьба.

— Да, да, — говорил он себе, собираясь к Нефелину, — мы должны форсировать события!.. Надо действовать!..

Погруженный в размышления о судьбе своей работы, Павел не заметил, как дошел до редакции и как очутился в редакторском кабинете.

— Надо действовать, — были первые слова Павла, — они знают все! Мы не должны терять ни одной минуты.

Нефелин испытующе посмотрел на Павла:

— Открыты?

— Стратегия наша оказалась чепухой.

— Что они предлагают?

Павел передал свой разговор с Молибденом и Коганом.

— Мы расстались врагами! Они ушли от меня, не протянув мне на прощанье руки.

— У тебя есть уже планы?

— Только одно!

— ?

— Перейти в решительное наступление!

— И...

— Я не прочь выступать с завтрашнего дня с лекциями. Кроме того я мог бы организовать выставку по вопросам межпланетных сообщений.

— Все это конечно хорошо, но тебя отправляют сегодня в Город Отдыха.

— Как? — возмутился Павел. — Бойко говорил...

— Брось! Не поможет! Они действуют быстрее нашего. К твоему сведению могу сообщить, что Молибден и Коган были командированы сюда Советом ста для выяснения твоего здоровья. Они нашли тебя в неудовлетворительном состоянии. И ты, конечно, понимаешь, — засмеялся Нефелин, — что они выразили свое неудовольствие и предложили Бойко отнестись к твоему здоровью более внимательно. Молибден, между прочим, сказал Бойко (я привожу подлинные слова): «Стельмах дорог Республике. Но ты этого, очевидно, не уясняешь. Вместо того, чтобы ремонтировать его, — ты держишь Павла в духоте Магнитогорска». Бойко в припадке раскаянья вырвал еще два волоска на черепе и, отдав распоряжение о твоей отправке, вылетел с правительственным самолетом в Москву.

— Как видишь, они отводят тебя с поля сраженья, шутя и играя. И тут уж никто и ни к чему не придерется... Забота о твоем здоровье! Ничего не поделаешь! Назвался гением — лезь в опекунские пеленки.

— Но это же свинство!

— Что? Забота о твоем здоровье — свинство? Неблагодарный, как ты смеешь так думать об этом!

— Не шути, Нефелин! Мне тяжело сейчас! Подумай, выбыть из строя на месяц, когда именно этот месяц должен решить судьбу работы. Нет. Это не легко. Сидеть в дурацком городе, не принимать участия в борьбе за самого же себя... Я не понимаю, как ты можешь шутить?!

— Ну, хорошо! Я заплачу!.. Ты похож на ребенка, Павел. Право, слово! А что ты думал? Я уже говорил тебе, что им надо отдать справедливость, действуют они умно.

— Но не честно!

— Ступай, скажи им! Они тебе ответят, что честность понятие относительное. Они тебе скажут: все разрешено для блага Республики.

— Благо?

— Ступай убеди их!

— Мне хочется плакать, Нефелин!

— А мне хочется драться! Уезжай! Я буду биться за троих! Да и все мы — ты только посмотрел бы — готовы к самому страшному. Я не ручаюсь, но может быть рядом с нами сидят члены нашего клуба и точат ножницы. Они клянутся остричь бороды консерваторов и уже расписываются по этому поводу на пергаменте кровью.

— Ты все шутишь!

— Я весел, Павел! Весел от того, что приводит тебя в печаль. Чудак ты, право!.. Подумай хорошенько: что заставило этих бородачей порхать из Москвы в Магнитогорск? Что побудило их сплавить тебя с поля битвы?

— Ну?.. — с надеждой протянул Павел.

— Сознание бессилия. Ручаюсь головой, что ситуация в Совете ста более благоприятна для нас, чем для консерваторов. Если бы они чувствовали за собой силу, их действия были бы иными. Уезжай, Павел! До сессии еще полтора месяца! А что большой срок для нас. Большинство будет с нами. Вот увидишь!

— Если они не придумают...

— Пускай, пускай! Пусть придумывают все, что им покажется удобным. Мы все равно победим.

— Я начинаю бояться их!

— А, ерунда... Верь мне, что не позже нового года ты будешь трудиться на Луне, открывая банки с консервами. А я... Ну, я буду посылать тебе с Земли воздушные поцелуи... Ну, давай обнимемся на прощанье! В случае чего, я буду писать тебе... Прощай, дружище! Будь весел! Поправляйся. А главное — не унывай! Можешь быть уверен, что в любое время дня и ночи твои друзья действуют и за себя, и за тебя, и за ослепительную идею, за старую мечту человека!

* * *

Ободренный и успокоенный немного, Павел вернулся в лечебницу.

В белом вестибюле, залитом светом, он застал Майю, которая стояла в дорожном пальто около распределителя.

Она тянулась к автомату с надписью «Больных один», стараясь повернуть выключатель, но рычажок выключателя был поставлен так высоко, что до него касались только кончики пальцев Майи. Услышав шаги Павла, она повернулась к нему и сердито сказала:

— Безобразие! Установщик, очевидно, сам решил вести регистрацию! Помоги, пожалуйста!

Павел подошел и, протянув руку через голову Майи, поставил в автомате слово: «свободно».

— Так?

— Спасибо! — сказала раскрасневшаяся Майя и протянула Павлу руку:

— Ну...

— Ты уезжаешь?

— Я ждала тебя! Ты знаешь о последнем решении Бойко?

— Отправиться сегодня? Знаю!

— Ну, вот и прекрасно! Я возвращаюсь в Ленинград!.. Желаю тебе поправиться и... Словом, выздоравливай поскорей!

— Спасибо!

Они замолчали. И так стояли, почему-то избегая смотреть в глаза друг другу. Павел чувствовал, что ему нужно что-то сказать, но какое-то странное замешательство вымело из головы все мысли.

Наконец, подавив смущенье, он пробормотал:

— Я... я, знаешь ли... привык к тебе за это время... То есть... ты была очень добра... Да... Очень добра...

Майя вздохнула.

— Мы еще... думаю... встретимся...

— Возможно, — отвернулась Майя.

Павел пожал ее крепкую, узкую руку.

— Ну, конечно встретимся. Ведь мы же ленинградцы.

— Да!..

Майя неестественно закашлялась:

— Ну, что ж... Пойдем!.. Нам пока по пути!

Они вышли на улицу, но тут, вспомнив что-то, Майя вернулась обратно:

— Чуть было не забыла!.. Одну минутку!

Она вернулась с письмом в руках.

— После твоего ухода приходил Молибден. Он просил передать тебе это письмо и вот эту записку.

Павел с недоумением и тайной робостью взял записку и, развернув ее, прочитал:

Дорогой Павло!

Заходил извиниться за резкость. Не застал. Думаю, впрочем, — простил. Никак не привыкну. Отрыжки старого. Нервы. Не обижайся на старика. Исправляю: жму руку, хотя заочно. В. Солнцеграде найди мою дочь. Передай письмо. Другой способ не подходящ для содержания. Это касается только ее. Секрет. Сам не могу. Занят.

О твоей химере буду думать. Может быть... В общем — после поговорим. Навести старика перед сессией. Потолкуем.

Поправляйся.

Молибден.



Письмо не было запечатано.

— Он так торопился, что позабыл даже запечатать! — сказала Майя.

— Ну, что ж, исправим его рассеянность!

Павел попытался заклеить конверт, но это оказалось невозможным делом. Края конверта были не пригодны для склеивания. И тут Павел понял, что письмо оставлено Молибденом умышленно открытым. Очевидно, старик питал надежду, что Павел может заинтересоваться содержанием письма и прочитать то, что, по мнению Молибдена, Павлу следовало знать.

Павел покраснел.

«Какая гадость, — пронеслось в голове Павла, — он мог подумать, что я окажусь нескромным и...»

Горячая краска еще гуще залила его щеки.

Сунув конверт в карман и выдернув быстро руку, Павел пошел рядом с Майей, по направлению проспекта Энтузиастов.

* * *

Он не захотел войти в салон.

В небольшой кабине скорого самолета он просидел несколько часов, безучастно рассматривая плывущие за иллюминатором облака.

«Что замышляет он? — думал Павел о Молибдене, — почему я должен прочитать письмо, адресованное его дочери?»

Размышляя о поступке Молибдена, Павел решил, что Молибден имеет какое-то, правда очень странное, намерение включить в борьбу против звездоплана свою дочь.

«Для чего ему это? И почему он так сильно надеется разрешить в благоприятном для себя смысле вопрос о моей работе с помощью дочери?»

Неожиданно в сознании Павла пронеслась робкая мысль, заставившая его покраснеть:

— Нет, нет! — вскочил Павел, — он не думал этого... Я слишком плохого мнения о Молибдене.

Тогда тайный голос вкрадчиво прошептал:

— Прочти, и ты будешь знать все. Ведь он же именно с этой целью вручил тебе письмо.

Павел сунул руку в карман, но тотчас же выдернул ее обратно, как будто пальцы его коснулись оголенного электрического провода.

— Нет! — громко сказал Павел, — ты напрасно думаешь, что я суну голову в расставленные тобою сети. Того, что хочешь ты, я не должен хотеть!

Но тайный голос снова зашептал вкрадчиво:

— Ты просто боишься его. Ай-яй-яй! Взрослый мужчина. Открой и прочти. Ведь он же хотел этого! Докажи, что ты его не боишься!

— Нет, — закрыл глаза Павел.

— Не понижаю, — заметил тот же голос, — ничего не понимаю в твоем поведении. Ведь, это же не подглядыванье в замочную скважину. Он хотел, чтобы ты прочитал. Неужели тебе не ясно? А ты прочти и посмотри, чего хочет Молибден, но сделай так, чтобы этого не было.

Рука Павла опустилась в карман, пальцы схватили конверт. Резким движением Павел достал письмо и быстро выдернул листок бумаги из конверта, но тотчас же почувствовал, как горячая кровь брызнула к его щекам.

Ему стало душно.

Кинув письмо на диван, Павел выбежал из кабины.

Он прошел по коридору и остановился в застекленном проходе. Прижав пылающие щеки к стеклу, он глядел вниз на летящие под ногами поля и фруктовые сады, среди которых белели агропункты. От яркого солнца поля горели разноцветным пламенем, и люди, точно микроскопические частицы пепла, носились внизу, устанавливая машины, сверкающие никелем.

Павел вспомнил, что вот уже три года прошло с тех пор, как ему последний раз пришлось целый месяц жить и работать в агрогороде.

Рядом с Павлом стояла пожилая женщина, разговаривая с мальчиком, которого она, очевидно, сопровождала в детский санаторий. Мальчик был бледен и часто кашлял.

— Простудили где-то! — нахмурился Павел и мысленно поставил диагноз:

— Бронхит... Сильная форма... Три месяца лечения солнцем!

Разглядывая ребенка и женщину, Павел почему-то решил, что виновата в болезни мальчика именно эта женщина, которая, несомненно, не считается ни с какими правилами медицины. Он придвинулся ближе и подумал с неприязнью:

«Простудила мальчишку, а теперь болтает что-то. Подумаешь, как ему важно слушать ее болтовню».

Наклоняясь к мальчику, женщина старалась говорить ему прямо в ухо. Было невозможно разобрать все, что говорила она, но по отдельным словам, долетающим до Павла, он мог догадываться, о чем шла речь.

— Видишь? Видишь? — показывала женщина через стекло узловатым пальцем.

Внизу проплыло бетонное здание Волжской гидростанции. Гигантская плотина лежала поперек Волги, кутаясь в кружева яростной пены. Мальчик прильнул к стеклу, с любопытством вытягивая шею.

— А-а-а... О-о!.. рая... Третью пятилетку... Ангарская... это... ция... вторая по мощности...

Павел придвинулся ближе.

Женщина показывала на огромные площади, занятые заводами, которые тянулись к зеленеющей вдали городской черте.

— ...мукомольные... салотопенные... мыловаренные... кожевенные... фабрики... обувные... овощные... фруктовые... крахмальные заводы... строительных материалов...

Она говорила об индустрии Средне-волжской области.

Павел зевнул.

В сущности говоря, такие женщины — плохие гиды. Ну что может понять мальчонка из этих объяснений? Да и знает ли она сама, почему Средие-волжская область превратились за. последние десятилетия в огромную фабрику по переработке сельскохозяйственного сырья?

Интересно, что сказала бы она, если бы ее спросить:

— А почему все это? Почему здесь такая индустрия, а в Нижне-волжской области — металлургическая и металлообрабатывающая промышленность?

Подобные люди способны целыми днями плавать в воспоминаниях. Пролетая над Карелией, — всесоюзным комбинатом мебельной и бумажной промышленности, — они непременно будут говорить о диких скалах и безлюдных озерах, которые некогда были на месте прекрасных городов Карелии.

В Туркестане, в районе хлопка и каучуконосных плантаций, они вспоминают о голой пустыне и конечно о бывшем Аральском море, которое нынче превращено в резервуар гигантской оросительной системы.

До слуха Павла долетело слово:

— Волго-Дон... О Волго-Доне она, конечно, расскажет, как его начали строить во вторую пятилетку, как этот канал соединил Волгу с Черным морем и превратил Ростов в порт мирового значения. И уж несомненно расскажет о гигантской оросительной системе, которая с постройкой Волго-Дона позволила втянуть в сельскохозяйственный оборот десятки тысяч гектаров плодородной земли.

Рассказывать, так рассказывать.

Она расскажет и о том, как Ахтуба — дельта Волги — превратилась в район хлопководства и рисосеяния.

Пролетая над старым Днепростроем, она будет говорить о построенных электрических сверхмагистралях, опутавших Донбасс, о том, как на базе донецкого угля, криворожской и керченской руды и днепровской энергии развернули производство тысячи новых заводов судостроения, машиностроения, металлообработки, как выросли здесь алюминиевые заводы, электротехнические, сельскохозяйственного машиностроения и, понятно, упомянет о былой мощи дряхлеющего угольного гиганта.

В сущности, это уже старо и давно уже набило оскомину. Павел прошел в кабину и, не взглянув на письмо, белеющее на столике, лег на диван. Укачиваемый воздушной качкой, он заснул богатырским сном, и ни шум мотора, ни спуски на промежуточных аэровокзалах, ни подъемы — ничто не беспокоило его сна.

Свежий и бодрый, он проснулся в тот час, когда самолет летел над Кавказом.

Сквозь стекла иллюминаторов можно было видеть мелькающие внизу бесчисленные гидростанции, перекусившие плотинами бурные горные реки, медеплавильные заводы, виноградники, белые санатории, прячущиеся в зелени лесов, обширные фруктовые сады, города, обсерватории, климатические станции. Мощные горные хребты вырастали под крыльями самолета и беззвучно падали вниз.

Павел привел одежду в порядок и, сунув письмо в карман, вышел в салон.

Указатель змеился дрожащими фиолетовыми буквами:

СЛЕДУЮЩАЯ ОСТАНОВКА В СОЛНЦЕГРАДЕ

Павел прильнул к иллюминатору.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Самолет падал вниз с выключенным мотором. И город, казалось, поднимался от земли навстречу самолету. Обширные площади, широкие улицы, сады, скверы, сверкающие стеклом дворцы росли на глазах.

Розовые, оранжевые, голубые, синие и белые пятна дворцов, точно причудливые гигантские цветы, переливались радужным цветеньем среди тропической зелени города.

— Солнцеград! — крикнул кто-то.

В тот же момент город вплотную ринулся на самолет, и за иллюминаторами внезапно выросли и метнулись в сторону люди.

Павел, вместе с немногими пассажирами, вышел из самолета и через несколько минут уже сидел в кабинете главного врача — директора и управителя Солнцеграда.

Главный врач, полный, моложавый мужчина с открытым веселым лицом, покачивался в плетеном кресле и с легкомысленным видом вводил нового пациента «в курс леченья».

— Что ты должен здесь делать? Каковы нормы поведения и каков режим?.. Ну, этого ничего у нас нет. Ты можешь делать все, что тебе угодно. Однако, если я когда-нибудь замечу, что у тебя унылая физиономия, — берегись. Это единственное, что запрещено здесь и за нарушение чего — строгое наказание. Леченье? Воздух, солнце, море, музыка, спорт и дружеские беседы.

— Несложные обязанности! Теперь: где я могу остановиться?

— Обычный всесоюзный порядок — в любом доме, где есть место. Рекомендую — берег моря. Там, кажется, сейчас около 400 свободных квартир.

— Обед? Ужин? Завтраки?

— Обед — в обычный час. Остальное — в любое время.

— Диета?

— Что нравится! Впрочем, рекомендую обратить побольше внимания на зелень.

— Работа?

— Час в месяц!

— Так мало?

— Ну, дорогой мой, это же не промышленный город.

— Все?

— Это все, если ты еще запомнишь, что здесь нельзя иметь книг и газет, нельзя читать и писать и запрещено работать.

— И после всего этого ты считаешь Солнцеград городом отдыха? Я назвал бы его преддверьем в психиатрическую лечебницу. Один час работы в месяц?

— Ничего... Привыкнешь! С ума еще никто здесь не сошел, хотя все прибывающие сюда опасаются именно этого.

— Все?

— Ну... Заодно могу сказать тебе, что здесь ты не увидишь ни телефоноприемников, ни кинорадиоэкранов; словом, всем видам искусства, кроме музыки, вход в Солнцеград воспрещен.

— Радиогазета, надеюсь...

— Не надейся! Она также изъята! Впрочем, если ты желаешь, я могу объяснить тебе причины...

— Ну, еще бы, — засмеялся Павел, — однако я думаю, что начальники старых тюрем имели в запасе более убедительные доводы за тюремный режим для заключенных, чем мог бы привести ты в защиту порядков Солнцеграда.

— Как хочешь! — зевнул главный врач. — А некоторые, между прочим, интересуются этим вопросом.

— Я не из любопытных!

— Тем лучше для тебя. В всяком случае, это качество полезно для человека, нуждающегося в отдыхе.

* * *

Покинув кабинет главного врача, Павел побрел по широким, утопающим в зелени, проспектам. Тысячные толпы отдыхающих, одетых в белое, легкое платье, переливались по тротуарам, громко разговаривая и смеясь.

По асфальтовым мостовым бесшумно проносились нескончаемой вереницей зеленые электромобили, набитые поющими людьми.

Воздух был полон музыки, вырывающейся из широких глоток уличных репродукторов, крепкого благоухания южных цветов и песен и веселого шума беспечных людей.

Сквозь густую зелень пирамидальных тополей, обступивших проспекты, просвечивали розовые, голубые, оранжевые, сиреневые, белые и фиолетовые стены дворцов. Гармоническое сочетание красок веселело глаз, радостная мажорная музыка ласкала слух, смех и песни веселой толпы наполняли сознание юношеским легкомыслием.

Стаи аэроптеров кружились над садами и проспектами, сверкая в ясной лазури неба трепетными крыльями. Сверху, точно конфетти, падали, кружась в воздухе, летающие люди, и с плоских крыш дворцов взлетали с песнями все новые и новые партии аэроптеров.

Проспекты, по которым двигался Павел, точно реки, впадали в цветочные озера прекрасных садов и парков, в царство роскошных клумб, причудливых фонтанов, сверкающих под солнцем, беседок над искусственными зеркальными прудами и белых мраморных статуй.

В садах и парках царило особое оживление. Люди пели, играли, смеялись, разговаривали.

На открытых площадках, под репродукторами, кружились в танцах юноши и девушки, и радостные движенья их были полны, красивого ритма.

При выходе из парка, сквозь просветы деревьев которого синело близкое море, Павел натолкнулся на карнавальную импровизацию.

Увенчанная цветами и опутанная серпантином, навстречу катилась толпа, и несколько юношей и девушек с гирляндами темно-бархатных роз бежали впереди, подняв руки и громко крича:

— Мобилизация!

— Мобилизация!

— Призыв веселых!

— Сюда, товарищи!

Мимо Павла бежала раскрасневшаяся девушка. Голубые глаза девушки блестели радостью. Она схватила Павла за руку:

— Ну, ну, скорее!

Но Павел, улыбаясь, покачал головой:

— Не сейчас!

— Как хочешь! — крикнула девушка, пробегая дальше.

Он остановился, наблюдая, как импровизированный карнавал вырастал, точно снежный ком, и когда толпа умчалась к морю, Павел зашагал, насвистывая веселую песенку.

По широким террасам он спустился вниз. Парк остался сзади. Перед глазами, точно голубая атласная стена, встало белесоватое море, сливаясь с далеким горизонтом. Вдали качались дымы океанских пароходов.

Зыбкое море переливалось, отражая теплые, блестящие края туч и веселую лазурь. В мутно-розовой дали синел далекий берег. Над водой, часто махая крыльями, низко летели белые птицы.

Желтый пляж, усеянный купальщиками, гудел веселым шумом. Радостные, звонкие голоса, смех и визг долетали до слуха Павла. Глядя на блестящие обнаженные руки, на темные от загара спины, на яркие красные блузы и цветные чепцы, он чувствовал, как солнце и веселье пронизывают его насквозь и теплыми волнами текут, вместе с кровью, к сердцу.

Он сделал несколько шагов.

Над обрывом поднимались цветущие акации, вытянув тонкие и гибкие вершины к небу. И, точно зеленая армия, спускались к морю темные каштаны, шевеля узорчатыми листьями и потрясая белыми и розоватыми свечками восковых цветов.

У подножья обрыва сверкали стеклом цветные отели, заслоняя мрамором стен белесоватое море.

Павел спустился вниз.

* * *

После недолгих поисков он выбрал в одном из отелей номер с балконом и окнами на море и, прикрепив карточку к дверям, начал устраиваться.

Здесь предстояло Павлу прожить целый месяц, поэтому он прежде всего разместил мебель в таком порядке, который казался ему наиболее целесообразным.

Не прошло и полчаса, как номер преобразился совершенно.

На серо-зеленых стенах он оставил лишь прекрасные репродукции полотен Рубенса, задернув остальные картины коломянковыми шторами. Кабинетное пианино он передвинул из угла к широкому окну и, спустив люстру над круглым столом, расставил вокруг стола кресла, потом снял с окон бледно-зеленые занавески и опустил их в шкап для чистки и дезинфекции. Открыв «бутафорскую», он разыскал бюсты любимых поэтов и изобретателей и, когда комната приобрела приятный для него вид, он перешел в спальню, где так же переставил все по своему вкусу.

В гардеробной он выбрал костюм для купанья и переменил серую верхнюю одежду на белый костюм из искусственного шелка12.

12С 1940 года одежда из искусственного шелка, благодаря гигиеничности, пористости (не задерживает испарений кожи) и способности пропускать самое ценное для человеческого организма — ультрафиолетовые лучи из солнечного спектра, сделалась «униформой» для детей, больных и отдыхающих.

Закончив работу по устройству квартиры, Павел достал «купальное» полотенце и, мурлыкая под нос какой-то веселый мотив, вышел из номера, имея намеренье найти на берегу моря друзей и пожариться под южным горячим солнцем.

* * *

Так началась новая жизнь Павла в Городе Отдыха. Утром — купанье, завтрак и беседы с новыми друзьями. В полдень — обед, веселая компания, шахматы и мертвые часы; затем — друзья, спорт, горы, парусные яхты, песни, продолжительный ужин, музыка, усталость и крепкий сон.

* * *

Прошло три дня после того, как Павел прибыл в Город Отдыха. Однажды, обедая в обществе новых друзей, он заметил за соседним столом высокую девушку, которая суровостью своей была похожа на Молибдена. Павел подошел к ней и спросил:

— Не зовут ли твоего отца Молибденом?

— Нет! А что?

— Больше ничего.

Павел вернулся к своему столику, взобрался на стул и громко крикнул:

— Алло, товарищи! Нет ли среди вас дочери члена Совета ста Молибдена?

Обедающие начали весело оглядываться.

— Это не ты, Абрам?

— Как будто нет!

— Уж не та ли это девушка...

— Алло! — снова закричал Павел, — может быть, кто-нибудь знает ее?

Чувствуя на себе чей-то взгляд, Павел повернул голову. Глаза его встретились с темными девичьими глазами, которые смотрели с удивлением и любопытством. Девушка была одета в белое открытое платье. Темные волосы облаком окружали ее голову. Губы ее были полуоткрыты, точно у ребенка, увлеченного занимательностью рассказа.

— Может быть, это ты? — крикнул Павел.

Девушка кивнула головой.

Тогда Павел соскочил со стула и направился в сторону девушки, пробираясь между столиками обедающих. Он подошел к ней и сказал:

— Я привез тебе письмо... От Молибдена.

Девушка удивленно подняла брови вверх, отчего Павел покраснел, чувствуя себя смешным в роли почтальона.

— Но я не захватил его! Если хочешь, зайди ко мне вечером. Впрочем, я могу принести завтра сюда.

— Хорошо! Я зайду! — ответила девушка.

Павел дал ей свой адрес.

* * *

Когда она пришла, Павел предложил ей кресло.

Он достал письмо и, передавая его, сказал со злостью:

— Письмо не запечатано. Очевидно, твой отец имел для этого причины.

Девушка вынула вдвое сложенный листок бумаги. Издали Павел увидел, что на листке была написана только одна фраза и внизу стояла подпись. Но девушка почему-то, долгое время не могла поднять головы от письма, как будто это было не письмо с одной фразой, а по меньшей мере десяток страниц «Капитала» Маркса. Павел видел, как густая краска заливает щеки девушки; когда же она подняла голову и в замешательстве взглянула на Павла, — странная неловкость и досада наполнили его сознание.

Инстинктом он понимал, что эта единственная фраза касается его.

Но, не имея возможности узнать, что именно пишет о нем Молибден, Павел почувствовал, как ощущение беспричинной раздражительности овладевает им. Сдерживая себя, он сказал:

— Вообще... я не понимаю, почему Молибдену пришла в голову мысль...

Он запнулся.

Девушка быстро взглянула на него.

— Ты Стельмах?..

Павел кивнул головой.

— Меня зовут... Кира. Ты долго пробудешь здесь?

— Еще три декады...

— Ты первый раз в Солнцеграде?

— Да... И, кажется, последний...

— Тебе не нравится?

— Скучно.

В это время они оба остановили взоры на письме, которое Кира вертела в руке, потом, взглянув друг на друга, смущенно замолчали. Им вдруг стало не о чем разговаривать. Павел почувствовал, как в его грудь проникает непонятное волнение. Сердце сжималось. Он едва решился взглянуть на девушку.

— Что... в этом письме? — спросил Павел.

Кира закусила губу. Густой румянец залил ее щеки.

— Видишь ли, — сказала она запинаясь, — это очевидно... шутка отца...

Она протянула Павлу руку с письмом, но тотчас же, покраснев еще более, быстро одернула руку.

— Нет, нет... Ты не должен...

— Как хочешь! — пожал плечами Павел, — я просто подумал, что это письмо касается меня.

— Ты угадал. Так на самом деле и есть. Но... я не хотела бы говорить об этом.

Она встала и, протянув руку Павлу, сказала:

— Мы еще встретимся... Сейчас же я должна идти!

Он проводил ее до дверей.

* * *

Они встретились через несколько дней.

Утром Павел услышал, как репродукторы приглашали желающих пойти на работу в коммунальных предприятиях. Ощущая потребность в работе, Павел направился к распределителю.

Он подошел к небольшому приземистому зданию в тот момент, когда целые толпы отдыхающих с веселым шумом вливались через стеклянные двери в распределитель.

Пришлось занять очередь13.

13Людям нашего времени, возможно, покажется странной та необычайная тяга к работе, которая заставляет людей социалистического общества вставать в очередь для того, чтобы получить работу. Но дело в том, что в социалистическом обществе труд не является тяжелой повинностью. Это, скорее спорт. Это приятная привычка. Труд для каждого человека — такая же необходимость, как вода, пища и воздух. Являясь частицами вечной, находящейся в созидательном движении материи, мы живем только в этом движении. Стоит нам остановиться, выключиться из этого общего движения, как тотчас же приступы невероятной тоски станут рядом с нами. Жизнь без работы, то есть без движения, без творческой деятельности, — немыслима совершенно. Лечение трудом, получившее широкое распространение уже и в наш реконструктивный период, стало там одним из могучих средств медицины. Неврастения, психостения, иппохондрия, малокровие и ряд заболевании нервного происхождения с успехом врачевались с помощью труда.

Он продвигался постепенно вперед, пока не очутился перед красным щитом, на котором сверкали полосы указателей:

Для работы

ТребуетсяЗарегистрировано

В столовых

1500 чел.1309

« прачечных

1500 »1101

« продуктовом распределителе

1675 »1670

« отделе снабжения

700 »689

« статистическом отделе

150 »150

Павел в нерешительности остановился перед распределителем. Тогда женский голос крикнул за спиной:

— Ну, ну... Побыстрее!..

Павел в замешательстве перевел валик — против слова «прачечных», и тотчас же в графе «зарегистрировано» встала цифра 1102.

— Ну, вот! — произнес тот же голос, — 1102 и один всегда дают 1103.

Павел оглянулся.

Перед ним стояла Кира.

— Ах, это ты? — смущенно проговорила она.

Они отошли от распределительной доски в сторону. Кира протянула Павлу руку и сказала:

— Не сердись... Но я терпеть не могу, когда кто-нибудь стоит перед доской и выбирает... Как будто не все равно, где работать.

— Я не сержусь, — ответил Павел, — только я хотел пойти в статотдел... Видишь ли, мне еще ни разу не приходилось работать в этой области, поэтому...

— Принимая во внимание твой возраст, я могу гарантировать, что ты попадешь со временем и на эту работу... Ну, а сегодня мы работаем вместе.

— Не возражаю, — улыбнулся Павел.

* * *

Вечером того же дня они встретились за городской чертой у ворот коммунальной прачечной.

Это было серое здание в десять этажей. В бетоне сверкали огромные стекла и за стеклами были видны перебегающие с места на место люди.

Павел пропустил Киру вперед.

Они вошли под застекленный свод гардеробной, отыскали свободные ящики, достали оттуда прозодежду и, превратившись в рабочих, прошли в фабричный распределитель.

Молча заполнили они графу «горячий пар» и, следуя за стрелками-указателями, прошли коридорами в цех.

Войдя в большой зал, сплошь уставленный машинами, они встали против двух девушек.

— Кончай, — весело сказал Павел. — Сменяем!

Одна из девушек спросила:

— Ты уже работал в цехе горячего пара?

— Нет.

— В таком случае — смотри.

Она обратила внимание Павла на широкую ленту, по которой двигались белые одежды. Они шли сплошным потоком по застекленному транспортеру, мимо трубопроводов, из которых вырывались яростные клубы пара.

— Смотри сюда! — сказала девушка.

Она положила руки на регулятор.

— Если подача пара ослабевает, поверни рукоятку вправо. Если платье начнет сбиваться в кучу, переведи этот рычаг до надписи «свободный ход». Вот это все. Понятно?

— Вполне.

— До свиданья.

Девушки ушли. Павел остался с Кирой.

Так же быстро произошла смена и в других отделениях коммунальной прачечной.

Группа новых рабочих встала к приемникам.

Изо всех гостиниц, жилых помещений и коммунальных предприятий сюда тянулись трубы, по которым пневматически направлялось в коммунальную прачечную белье и другие изделия из полотна, бязи и коломянки.

Из приемника все поступающие предметы по транспортерам шли в дезинфекционные камеры, откуда посылались в горячий цех.

Влажный и горячий пар обволакивал бесформенные груды вещей, превращая их в мокрые, куски, и гнал в котлы мыльно-щелочных растворов. В следующем цехе белье проходило через камеры электросушки. Затем поступало в гладильное отделение, откуда, сложенное, сияющее белизной поднималось транспортерами в верхние этажи в отделения сортировки и уже по пневматическим трубам опять мчалось в гостиницы, в столовые, в буфеты, в лаборатории, в бани, в базисные склады, по абонементным номерам.

Павел с сосредоточенным видом стоял у машины, регулируя горячий пар. Белые потоки одежды катились под стеклом ровным приливом. Попадая в полосу пара, они внезапно теряли свои очертания, превращаясь в тяжелую набухшую лаву, которая медленно подплывала к всасывающим отверстиям и бесшумно проваливалась вниз.

— Ну? — услышал он голос Киры.

— Несложно и... неинтересно. Я думал, цех горячего пара не менее, чем машинное отделение.

— А мне все равно, — сказала Кира, — работа в сложных машинных отделениях мне кажется даже скучной.

— А я люблю машины! Работая в сердце предприятий, я ощущаю преклонение перед металлическими чудовищами. Мне кажется порой, что они ворочаются и, точно разумные существа, вздыхают, сердятся, торопятся...

— Атавизм! — засмеялась Кира. — В старину в честь машин даже молитвы писали. Я говорю о стихах... Ты — варвар. Да и потом: разве это, — она показала на транспортер, — не является машиной?

Павел засмеялся:

— Я люблю машину пыхтящую, многоколесную, опутанную приводами и залитую машинным маслом. Люблю сложное сердце. А это вены. Это жилы машинного организма. Когда я стою у дизелей и генераторов, мне кажется: это я даю живую жизнь предприятию и это я сотрясаю гулом стены, и от меня в разные стороны расходятся могучие щупальцы, которые ткут, режут, формуют, плющат, обтачивают тугую материю. Работа среди таких машин мне доставляет высшее наслаждение. Ты не испытывала этого?

Они разговаривали о преимуществах разной работы на разных предприятиях, попутно высказывая свои взгляды на все, из чего сплетена сложная человеческая жизнь.

— Нет лучшего — сказала Кира, — нет более интересного, чем работа в агрогородах... Я в прошлом году четыре раза работала в агрогородах. В этом году тоже два раза. Если я ночью узнаю о требовании на рабочую силу в агрогородах, то могу вскочить с постели и побежать к распределителю. А какое разочарование испытываешь, когда подходишь к заполненной доске.

— Вот как? — удивился Павел. — Я не понимаю такой наклонности. Я с удовольствием уступил бы тебе это счастье. Работа в агрогородах была для меня всегда менее привлекательна, чем работа в индустриальных кольцах.

— В таком случае ты напрасно отнимаешь удовольствие у меня и у других.

— Ты думаешь, у нас много любителей сельского хозяйства?

— Я первая!

— Атавизм?

— Представь себе, чти дед мой был коренным рабочим. Он тридцать лет проработал на ленинградской трикотажной фабрике «Красная заря». А я...

— Пейзанка...

— Смейся пожалуй! — пожала плечами Кира.

Она помолчала немного, потом переводя регуляторы и не поворачивая головы в сторону Павла, сказала:

— Работая однажды в лаборатории бионтизации14, я встретилась с одним полусумасшедшим... О, это был единственный в своем роде. Он мог без устали и отдыха говорить и дни и ночи напролет о различных сортах навоза, о породах свиней, о курах, утках, инкубаторах. Словом, все, что имело хотя бы отдаленное отношение к сельскому хозяйству, способно было влить в его жилы поэтический жар. Он мог без устали дискуссировать о коровьих хвостах, о породах свиней, о минеральных удобрениях. Он жил в особом мире, наполненном дыханием плодовых садов и полей, ревом скота и гулом сельскохозяйственных машин. Он не признавал искусства, он не мог просидеть в театре пяти минут; самую лучшую поэму он считал ниже прозаического мычания коровы. Я спорила с ним с утра до ночи. Я доказывала ему все убожество его жизни.

14Метод биологически-экспериментального воздействия внешних сил на растения. Бионтизация повышает жизнедеятельность растения, повышает его производительность в количественном и в качественном отношении. Для бионтизации пользуются ультрафиолетовыми лучами, радиоактивностью, теплом и холодом. Бионтизация увеличивает урожай на 60 процентов.

Первые опыты в этом направлении были начаты в СССР в 1928 г. Опыты с бионтизацией семян доказали, что этот метод не только дает возможность повысить урожай и одновременно улучшить его качество, но что особенности бинтизированных семян наследуются. Таким образом, является возможным производить новые сорта с повышенной способностью развития. В последние годы было поставлено много опытов для получения мутаций, т. е. новых признаков у растений.

— И все же не могла убедить его в этом?

— Ого! Хотела бы я видеть человека, который сумел бы доказать ему это... Да что там! Он, ты понимаешь, он сам пытался доказать нам односторонность нашего существования. По его мнению, мы, с нашим образом жизни, были самыми несчастными людьми на земле... Впрочем, я хотела рассказать тебе, как он обратил меня в сельскохозяйственную веру.

Она откинула упавшие на глаза волосы.

— Однажды после яростного спора на эту тему он схватил меня за руку и потащил за собой. Первое время я думала, что ему пришла в голову мысль утопить меня в молоке. Такой у него был решительный вид. Но впоследствии оказалось, что решение его было более жестоким... Три декады он не отпускал меня. Мы исколесили за это время весь юг СССР, побывали в десятках агрогородов, работали в садах, на огородах, в полях, на опытных станциях, на плантациях, возились с телятами, поросятами и цыплятами, пахали, сеяли, а во время антрактов мчались на самолетах, где обедали и делились сельскохозяйственными впечатлениями. Где-то, пуд Лугой, кажется, после двухнедельной работы в зоосовхозе, — он решил отпустить меня на все четыре стороны. Но я уже бредила инкубаторами и минеральными удобрениями. В сновидениях меня посещали цыплята, по ночам к моей подушке подходили все коровы и телята Республики и тепло дышали в мое лицо. Перед глазами качались тяжелые ветви осыпанные румяными плодами... Я не хотела вернуться в город и больше года путешествовала с этим чудаком из одного агрогорода в другой. Да и теперь я еще не совсем освободилась от влияния земли... О, это нужно испытать!

— Не понимаю, — сказал Павел, — я не испытывал удовольствия, когда работал в агрогороде. Правда, мне пришлось работать там раз два, не более, но...

Павел пожал плечами, как бы желая сказать, что удовольствие, полученное им, сомнительное.

— В таком случае — остается пожалеть тебя! — сказала Кира. — Ты, очевидно, являешься жертвой бессистемного ознакомления с нашим сельским хозяйством.

— Да я просто совсем незнаком с этой отраслью! — честно сознался Павел.

— Ах, так... Ну, в таком случае моя жалость к тебе становится бесконечной...

— Я уже плачу...

— Смейся, смейся!

Кира взглянула на Павла сияющими глазами и восторженно сказала:

— Если бы я была поэтом, если бы я умела хорошо говорить, я показала бы тебе такие потрясающие картины, что ты, ручаюсь, завтра же сбежал бы из Солнцеграда в какой-нибудь агрогород.

Павел улыбнулся.

— Человек почти никогда не знает о своем истинном призвании.

— Тебя интересует эта тема?

— После того, что ты уже сказала мне, я охотно познакомился бы с прелестями сельского хозяйства.

В это время фабричные репродукторы грянули марш. Цехи наполнились бодрой музыкой, которая радостными волнами покатилась над машинами.

— Разве уже прошло полчаса? — удивилась Кира.

— Очевидно... Тебе не мешает музыка?

— Она должна помочь мне... Тра-та-та тар-рам-там... Чудесный марш, неправда ли? Тира-рам, тай-рим-пом... Ну, так вот представь себе Республику нашу в час рассвета... В росах стоят густые сады. Тяжело качаются на полях зерновые злаки... реками льется молоко... Горы масла закрывают горизонты... Стада упитанного, тучного скота с сонным мычаньем поднимают теплые морды к небу. Нежная розовая заря пролились над бескрайными плантациями хлопка и риса. В мокрой зеленой листве горят апельсины. Трай-ра-рам! Прекрасный марш... Каучуконосные поля гваиюлы и хондриллы шелестят сухою листвой. Бамбуковые заросли шумят и радостно и тревожно... Рощи пробковых дубов тянутся к побледневшему небу могучими руками... Трай-ра-рай... Трай-ра-рай...

Вот заспанный дежурный в далеком Туркестане выходит на платформу... Паровозы вздохнули... Вагоны забормотали буферами, и состав за составом двинулись поезда с хлопком, с полусырьем каучука, с рисом, с фруктами, с мычащим скотом, с рыбой, с шелком в далекий путь.

И вот уже в Сибири, навстречу туркестанским составам, выползают маршруты с лесом, с хлебом, с машинами и с металлом... Товарные вокзалы открыты. Поезда мчатся друг другу навстречу.

Кавказские маршрутные эшелоны благоухают лавандой, камфарой, ванилью, померанцем, плодами и аптекой. От Сухума, Батума, из Сочи, из Анапы бегут вагон за вагоном. И в этих вагонах, слегка покачиваясь, плывут на север важные субтропические гости.

Северный Кавказ хлещет пшеницей. Точно через прорвавшуюся плотину, текут маршруты с тяжелым драгоценным зерном.

Сибирь и Ленинградская область открывают ворота, и в города катятся реки молока, с ревом устремляются бесчисленные эшелоны скота. Украина еле видна... Горы сахарной свеклы, горы хлопка, горы асклепиаса15 закрывают горизонты. Пирамиды сои высятся около пакгаузов.

15«Асклепиас корнути» — каучуконосное растение. Стебли его годны также и для бумажного производства. Из пушка этого растения делают искусственное волокно, из семян — технические масла. «Открыто» в 1928 г. молодым агрономом А.Б.Войновским. По распоряжению ВСНХ Украины в 1930 г. впервые асклепиасом засеяны тысячи гектаров земли в колхозах и совхозах.

Тяжелые пшеничные реки растекаются из Центрально-черноземной области во все концы СССР.

В Западном крае колышутся под ветром океаны льна. Пригородные земли опорожняются, и электрокары бегут, груженые до верху, огородными овощами...

— Должен тебе сказать, — перебил Павел Киру, — сельское хозяйство тебе не удается оформить поэтически. Все, что ты говорила здесь, меня не воодушевляет.

— О, варвар, — покачала Кира головой, — у тебя высушенное сердце и вместо крови течет тепловатая вода, настоянная на математических формулах. Я чувствую, что мне придется говорить с тобою языком сухим, как гербарий.

— М-м-м... По-моему, есть предметы, которые так далеки от поэзии, что даже самые замечательные поэты стали бы смешными, когда бы им вздумалось воспевать их.

— Вот как?.. А что же, как не поэзия, — зерновые злаки в полярном кругу?

— Гм...

— Ну, конечно, если мы смотрим на поля пшеницы под Мурманском, как на обычное явление, тогда разговаривать нам не о чем. А знаешь ли ты, что еще в самом зародыше даже в первую далекую пятилетку, многие, как ты теперь, не верили в сельское хозяйство в полярном крае.

— Мало ли что...

— Нет, не «мало ли что». Если ты был на севере, ты должен знать, что летний период там настолько короток, что почти ни одно растение не может созреть там и дать плоды. Долгие годы пришлось затратить на то, чтобы добиться более краткого вегетационного периода для злаков, долгие годы работали ученые агрономы, пока не заставили ячмень и пшеницу вызревать в 60 дней. Разве это не поэзия? Разве это скучная проза? Там, где некогда лежала мертвая тундра, ныне качаются океаны зерновых злаков. Где картофель считался когда-то тропической неженкой, ныне табак и сахарная свекла возбуждают к себе такой же интерес, как у нас крапива. А работа с гибридами? Я три месяца работала в совхозах-гибридов. Я держала в своих руках плоды и овощи, которые никогда и не снились нашим предкам. Путем скрещиваний одних растений с другими мы создавали плоды и овощи величайших размеров, с необычайным вкусом. Я видела пшеницу, колосья которой были тяжелы и каждый колос весил около 100 граммов. Но это уже была не пшеница, а новое растение, которое породил коллективный ум.

Разве это не поэзия?

Мы ко многому уже привыкли. Мы не видели старого сельского хозяйства, поэтому мы многое не можем теперь оценить. Взять хотя бы обработку земли. Ты, конечно, видел, как в дни пахоты по полям скользят быстроходные земледробилки. Ты, может быть, бродил по вспаханному полю, похожему на мягкую перину, может быть, брал в руки землю, напоминающую пух? А ведь сколько ума и энергии было затрачено, чтобы добиться этого! Я видела в старых книгах машины, которые назывались тракторами и которые считались в старину последним достижением техники. Эти тракторы ползали по земле со скоростью черепахи, утрамбовывали и деформировали своей тяжестью земли, портили ее, отнимали живородящую силу, и все же люди гордились этими уродами. Все-таки это было лучше коня с сохою...

Ах, если бы старые люди взглянули на наши поля. Вот они-то, я уж за это ручаюсь, они безусловно почувствовали бы в этом поэзию. А новые, физические методы обработки почвы? Честное слово, ты даже не подозреваешь того, что сейчас делается на полях.

Я некоторое время жила в опытном совхозе... Если бы ты, Павел, видел, какие величайшие революции зреют в этом совхозе. Я могла бы рассказывать до утра о новшествах и все-таки не успела бы рассказать всего. Когда я работала там, мы производили опыты повышения плотности атмосферного электричества над полями.

— Гм...

— Тебе непонятно? Видишь ли, процесс ассимиляции и дыхания в растениях зависит от количества ионов в воздухе. С повышением числа ионов16, а следовательно и электропроводности атмосферы, жизненные процессы протекают более интенсивно.

16Заряженные частицы.

Это зависит от того, что скопление атмосферного электричества способствует повышенному усвоению растениями питательных веществ из воздуха. В этой области мы уже многого добились. Когда же задача будет разрешена окончательно... Знаешь ли ты, что будет тогда?

— Гм...

— Тогда тебе уже не придется никогда в жизни работать на заводах минеральных удобрений. Эти заводы мы закроем навсегда... Поэзия это или проза?.. А пересадка?.. Однако скажи мне сначала, сколько килограммов зерна, по твоему ученому мнению, требуется для обсеменения гектара земли?

— М-м... Кажется около 100 килограммов.

— Прекрасно. А знаешь ли ты, что в совхозах Северного Кавказа и во многих совхозах Центрально-черноземной области для этой цели идет всего лишь 5 килограммов.

— То есть...

— Вот видишь, ты уже заинтересовался. Ах, Павел, как тебе не стыдно! Ведь у нас теперь почти всюду пользуются методом грядовых культур, а ты об этом как будто и не слышал. Нет, ты обязательно должен посмотреть на работу пересадочных машин. Самых умных машин, я сказала бы.

— Это... действительно интересно!

— Еще бы! Ты посмотрел бы на эти неуклюжие махины, когда они подходят к рассадникам. Огромные и неповоротливые, они осторожно вползают на зелень, бережно опускают железные руки с тысячами пальцев, выдергивают из земли рассаду, едва достигшую 15 сантиметров, и ворча уползают на пахоту. Здесь, так же осторожно продвигаясь вперед, они опускают ростки в пашню и присыпают их землей. Умны — непостижимо. Можешь проверять их, можешь придираться к ним. Они спокойны. На каждом квадратном метре они оставляют ровно 10 ростков. Ни больше, ни меньше. На каждом гектаре 100.000 ростков. Изумительные машины!

— Я, кажется, начинаю чувствовать к ним симпатию,— сказал Павел, — и уж, во всяком случае, при первой встрече с ними попробую взять у них несколько уроков математики.

— Не бесполезно. Тем более, что у них своя точка зрения на математику.

— Вот как!

— Этой самой математике они сейчас обучают все зерновое хозяйство. Если раньше, года три-четыре назад, рекордным урожаем пшеницы считали урожай в 4.800 килограммов, то с применением пересадочных машин — рекордным урожаем называется такое арифметическое действие, когда на один гектар высевается 5 килограммов зерна, а во время уборки снимается 10.000 килограммов. Теперь прими во внимание, что опыты по сокращению вегетационного периода растений в течение уже ближайших лет позволят нам снимать не два урожая в лето, а три. Иначе говоря, один гектар будет давать 30.000 килограммов зерна. Человек тридцатых годов, собиравший с гектара советской земли не более 2.000 килограммов, почувствовал бы в этих цифрах подлинную поэзию.

— Пожалуй, наши поля со временем разрешат и топливный кризис.

— А что? Если взяться за дело как следует, то зерно, как топливо, может быть большим подспорьем в энергетическом хозяйстве... Но неужели ты впервые слышишь о пересадке?

— Представь себе, что это так. Во-первых, я никогда не интересовался сельским хозяйством, а во-вторых, когда я попал на работу в один из агрогородов, то ничего этого не видел.

— Ты работал...

— В районе северных черноземов.

— Ах, так... Ну, тогда для меня все понятно17. И я могу в таком случае открывать для тебя Америки через каждые пять минут.

17Северные черноземы в районе Тулы, Тамбова и Орла в описываемое нами время являются семеноводческим районом, дающим семена селекционных зерновых растений для всех районов СССР.

Между прочим, сельское хозяйство в это время «районировано» окончательно. Земли, пригодные только для льна, уже не засеваются пшеницей и рожью, а там, где выгоднее садить картофель, уже нельзя встретить ни одного колоса зерновых.

Так, в Московской и Ленинградской областях (в последней на высушенных болотах, главным образом) сельское хозяйство развивается, как кормовая база для разведения молочного скота. Наряду с луговым травосеянием и культурой подсолнечника (силосный норм) здесь также идет развитие и огородных культур.

На Западе, в Белоруссии, сельское хозяйство представляет собой обширные поля корнеплодов, которые являются кормовой базой для широко поставленного здесь свиноводства и беконной промышленности.

Правобережье Украины — область сахарной свеклы.

Об остальных районах мы уже вскользь говорили.

Необычайное благоустройство транспорта позволяет производить обмен продуктами бесперебойно, а это обстоятельство дает возможность пользоваться землей так, как мы мечтали о том в тридцатых годах.

Она откинула волосы назад и, повернув регулятор пара, сказала:

— Вот так же, как ты, я относилась к сельскому хозяйству до того момента, пока не узнала его. Но стоило мне посмотреть одним только глазом на наши поля, и я стала пейзанкой.

Она вдруг рассмеялась.

— Представь себе мое удивление, когда в совхозе лекарственных трав мне предложили заняться... Ну, чем бы ты думал? Тебе никогда не догадаться. Мне предложили удобрять... воздух.

— Что-о?

— Вот так же, как у тебя, очевидно, и у меня полезли глаза на лоб. Почему же, говорю, воздух? А это, говорят мне, участок с чрезвычайно редкими нежными растениями. Мы, говорят, должны их беречь, как свои мозги. Словом, мне вручили баллоны с углекислотой и заставили выпускать ее на гряды. Оказывается, это не так уж глупо, как мне показалось сразу. Дело в том, что углекислота, вылитая на гряды, повышает процент содержания углекислоты в низших слоях воздуха и тем самым придает большую интенсивность процессам усвоения растениями солнечной энергии.

— Позволь, к чему же это делать? Стоит только удобрить землю известью и — пожалуйста — получай углекислоту в любых количествах.

— Когда же растение получает углекислоту еще раз и в другой комбинации, так ты понимаешь, надеюсь, что от этого вторичного воздействия оно становится еще крепче на ноги.

— Скажи мне, — обратился к своей собеседнице Павел, — не рекомендовал ли тебе отец — я говорю о письме — обратить меня в сельскохозяйственную веру.

Кира вспыхнула до корней волос. Закусив губу, она склонилась над конвейером, внезапно заинтересовавшись процессом работы.

— Я угадал?

— Ты хочешь знать содержание письма? — смутилась Кира.

— Да!

— Может быть... со временем... я покажу тебе...

— Что я должен сделать для того...

— Замолчи пожалуйста! — крикнула Кира.

— Хорошо! — комически вздохнул Стельмах,-я не буду говорить о письме. Продолжай.

Кира молчала.

-Ну, что же, — пытался вызвать ее на разговор Павел, — с тех пор, значит, ты смотришь на жизнь глазами маньяка.

— Не совсем, — неохотно ответила Кира, — но я уже и не осуждаю его. После этого урока я начала смотреть совсем иначе на людей, чем когда-то смотрела. Его увлечение конечно ненормально для человека нашего времени, однако таких чудаков, как я убедилась впоследствии, можно встретите на каждом шагу. Для одного весь мир заключен в химические формулы, другой бредит математикой, третьи помешаны на искусстве, ну, а некоторые носятся где-то в межпланетном пространстве.

— Прекрасно, очень прекрасно! — сердито заметил Павел, — но если ты будешь невоздержана на язык, то я захвачу тебя в сферический гараж и сделаю звездопоклонницей.

— Что ж, может быть и твоя работа не менее интересна.

— Я думаю! — гордо сказал Павел.

* * *

Случилось так, что они встречались почти каждый день. Они вместе обедали и вечерами подолгу болтали о том, что приходило им в голову.

Кира была не только остроумной собеседницей, но и хорошим приятелем. Разносторонне образованная, она, как и большинство людей ее возраста, прекрасно знала технику, увлекалась медициной, рисовала, обладала солидными знаниями в области точных наук, была неравнодушна к поэзии.

Но кажется более всего она любила музыку.

Нередко после ужина они заходили в отель «Звездные пути», где остановилась Кира, открывали настежь окна, выдвигали кабинетный рояль на середину... Тонкие и сильные пальцы Киры погружались в белые клавиши; рояль шумно вздыхал, гудел, точно прибой в рассветный час, и вдруг осыпал полумрак весенними мелодиями. Откинувшись назад, Кира смотрела широко открытыми глазами в лицо Павла и звучным голосом импровизировала:

— Ты видишь сад... Он белый, белый... От цветов... от радости... Над садом ласковое голубое небо... Летят птицы... Это весна, Павел... Слышишь радостное курлыканье журавлей... Чувствуешь, как теплый ветер дует в твои ресницы... Прохладные ветви деревьев касаются жаркого лица... Цветет земля... Шумят весенние ручьи...

В полумраке комнаты она походила на белую птицу из сказок древних. Медленно раскачиваясь телом, она неутомимыми руками создавала хрупкий, стеклянный мир, который гремел под напором весенних ветров.

— Все голубое, голубое... Дали призрачны... Море ласковое... Огромный мир дышит спокойно и мудро... И над миром несется песня... Радуйтесь... Каждое мгновенье прекрасно... Веселитесь... День чист... Белые сады клонятся к земле под тяжестью цветов...

Она вскакивала, со смехом подбегала к Павлу.

— Ну? Что ты скажешь?

— Это недурно!

— Тебе понравилось?

— Да, это мне нравится, но не слишком ли прозрачна музыка?

Тогда она подбегала к роялю снова:

— Ну, вот, послушай это.

Горячая музыка вспыхивала под ее пальцами. Беспокойная и тяжелая, она смущала, наполняла сердце тревогой.

— Это человек... Это огромный, сильный человек... В туманах, во мгле поднимается он... Теплая и сонная земля качается под его ногами... В мироздании по неведомым путям стремительно летит Земля... И на Земле человек... Зорким взглядом он смотрит по сторонам... Земля... Миры... Человек огромен... Человек могуч... Он встает во весь рост, и вселенная пропадает за его плечами... Связка стальных тросов шуршит в его руках... Он поднимает голову...

Музыка нарастает. В тяжелую и беспокойную ритмику внезапно врывается взрыв.

— Довольно! Я устала!

Тогда они выходили на балкон и молча сидели, вдыхая эротический запах лилий, прислушиваясь к шуму моря.

Высоко над головами в темном южном небе дрожали зеленые мохнатые звезды, проносились, сверкая прожекторами, ночные самолеты. В темных садах бродил приглушенный смех. На пляже гремела песня. Она то взлетала высоко вверх и неожиданной ракетой сверкала и рассыпалась, то вдруг повисала где-то вдали одной нотой щемящей сердце. Вверху шуршали крылья аэроптеров, любителей ночных прогулок.

— Хорошо все-таки жить! — вздыхала Кира.

Иногда в рассветный час она врывалась к Павлу, заставляла его одеваться и тащила на пляж.

— Довольно спать! — кричала она. — Мир проснулся и вода тепла... Можно уже купаться.

Они бежали к морю.

Сильные и здоровые, они возились, поднимая тучи брызг. Фыркая, точно тюлени, плавали в розовой от зари воде, уплывали далеко от берега, пели песни, кричали, смеялись, потом усталые, мокрые, взбирались на скалы.

Огромное солнце вставало над морем. Кира протягивала к солнцу, руки и, дурачась, кричала:

— Солнце, здравствуй!

Заражаясь ее настроением, Павел делал в сторону светила приветственный жест:

— Здорово, старина! — фамильярничал Павел с солнцем.

Незаметно пролетел месяц отдыха в Солнцеграде.

* * *

В день отъезда Киры Павел старался шутить, однако в глубине сознания ворочалось что-то неприятное, и это чувство не оставляло Павла весь день.

— Ты недурной товарищ! — бормотал Павел, пожимая сильную руку Киры, — и я, пожалуй, без тебя пролью немало слез.

Улыбаясь, он смотрел в глаза Киры, но, не будучи в силах выдержать встречный взгляд, щурился, надвигал шляпу на нос и говорил в свое оправдание:

— Я, кажется, сегодня ослепну от солнца.

На аэровокзале они сидели в ожидании самолета больше часа, и за это время у них не нашлось ни одного слова для разговора, но в ту минуту, когда самолет упал на площадку и пассажиры поспешили в кабины, они, перебивая друг друга, начали говорить вдруг обо всем.

— Мы неплохо здесь жили, — твердил Павел.

— Но ты непременно должен побывать в совхозе, — бормотала Кира.

— Обязательно, это я уже твердо...

— Непременно... Хорошо?

— И там, где была ты... Я очень заинтересовался...

Павел ласково взял руку Киры и неожиданно для самого себя спросил:

— Ну, ты теперь мне можешь сказать, что было в письме?

— Что? — вспыхнула Кира.

— Я говорю про то письмо.

— Про то письмо... — повторила Кира в замешательстве потом, улыбаясь, сказала:

— Теперь мне кажется... со временем... ты узнаешь...

Самолет рванулся и через минуту превратился в черную точку, которая затерялась в голубом сияющем просторе.

назад

далее