Глаза Шельги были обвязаны шарфом. На плечах накинуто автомобильное кожаное пальто. Он почувствовал тепло, идущее от очага, — ноги его задрожали. Гарин подставил табурет. Шельга сейчас же сел, уронив на колени гипсовую руку.

Генерал и оба офицера глядели на него так, что, казалось, — дай знак, мигни пальцем, — от человека рожки да ножки останутся. Но Гарин не подал знака. Потрепав Шельгу по плечу, сказал весело:

— Здесь у вас ни в чем не будет недостатка. Вы у порядочных людей, — им хорошо заплачено, будут беречь вас, как христово яичко. Через несколько дней я вас освобожу. Товарищ Шельга, дайте честное слово, что вы не будете пытаться бежать, скандалить, привлекать внимание полиции.

Шельга мотнул опущенной головой. Гарин нагнулся к нему:

— Иначе трудно будет поручиться за удобство вашего пребывания... Ну, даете?

Шельга проговорил медленно, негромко:

— Даю слово коммуниста... (Сейчас же у генерала бритая кожа на черепе поползла к ушам, офицеры переглянулись, усмехнулись.) ...Даю слово коммуниста, — убить вас при первой возможности, Гарин... Даю слово отнять у вас аппарат и привезти его в Москву.. Даю слово, что двадцать восьмого...

Гарин не дал ему договорить. Схватил за горло:

— Замолчишь!.. Идиот!.. Сумасшедший!..

Обернулся и — повелительно:

— Господа офицеры, предупреждаю вас, этот человек очень опасен, у него навязчивая идея...

— Я и говорю — самое лучшее держать его в винном погребе, — пробасил генерал. — Увести его...

Гарин взмахнул бородкой. Офицеры подхватили Шельгу, втолкнули в боковую дверь и поволокли в погреб. Гарин стал натягивать автомобильные перчатки.

— В ночь на двадцать девятое я буду здесь. Тридцатого вы можете, ваше превосходительство, прекратить опыты над разведением кроликов, купить себе каюту первого класса на трансатлантическом пароходе и жить барином хоть на Пятом авеню в Нью-Йорке.

— Гарантии? — спросил генерал.

— Я плачу наличными.

— Нужно оставить какие-нибудь документы для этого сукиного кота.

— Пожалуйста, любой паспорт на выбор.

Гарин вынул из кармана сверток, перевязанный бечевкой. Это были документы, похищенные им у Шельги в Фонтенебло. Он еще не заглядывал в них за недосугом.

— Здесь, видимо, паспорта, приготовленные для меня. Предусмотрительно... Вот, получайте, ваше превосходительство...

Гарин швырнул на стол паспортную книжку и, продолжая рыться, чем-то заинтересовался, — придвинулся к лампе. Брови его сдвинулись.

— Чорт! — И он кинулся к боковой двери, куда утащили Шельгу.

Шельга лежал на каменном полу на матрасе. Керосиновая коптилка освещала сводчатый погреб, пустые бочки, заросли паутины. Гарин некоторое время искал глазами глаза Шельги. Стоя перед ним, покусывал губы.

— Я погорячился, не сердитесь, Шельга. (Шельга криво усмехнулся.) Думаю, что все-таки мы найдем с вами точку соприкосновения. Договоримся. Хотите?

— Попытайтесь.

Гарин говорил вкрадчиво, совсем по-другому, чем десять минут назад. Шельга насторожился. Но пережитое за эту ночь волнение, еще гудящие во всем теле остатки усыпительного газа и боль в руке ослабляли его внимание. Гарин присел на матрас. Закурил. Лицо его казалось задумчивым и весь он благожелательный, добрый, изящный...

«К чему, сволочь, гнет? К чему гнет?» — думал Шельга, чувствуя, как мозг застилается сонной пеленой.

— У нас с вами общий враг, — заговорил, наконец, Гарин. — Для вас это представитель американского капитала, колонизирующего Европу со всем широким размахом и темпераментом, на какие способны одни американцы. Я много об этом думал, это дьявольски любопытно. Повторяется обычная история взаимоотношений между метрополией и колониями. Так погиб Рим. Так, неминуемо, веселые американские ребята растопчут святыни старой Европы. Роллинг — новый Колумб задом наперед. Повернул каравеллы и снова — через Атлантический океан — за золотом, за древними соблазнами. Европа сейчас за океаном, а мексиканцы, выродки — мы. Теперь они тоскуют по таинственному городу Эльдорадо... Закон естественный, — мы, европейцы, должны и будем бороться... И погибнем, разумеется...

— Чушь несете.

— Ну, зачем чушь?.. В основе, все-таки, правильно. Терминология только поэтическая... Так вот... Американцам, прежде всего, для успеха борьбы нужно лишить Европу своего хлеба, своего мяса, своего сахара и так далее, — поставить Старый Свет в голодную зависимость. Если это не вполне осознано, то скоро об этом заговорят. Ясно, — где труд дешевый? В Европе. Так, ей и производить фабрикаты. Но тут камень под ногами, — Россия, СССР. Мировая житница. Вся — в будущем. Вся по шею в зерне. Российских равнин хватит на то, чтобы каждому европейцу ежедневно, — пожалуйте, — курица, яичек, калачей связку и прочих благ. Америка в первую голову должна либо превратить Россию в непроезжую пустыню... Это, все-таки, пока еще не в масштабах американского империализма... Хотя они и до этой мысли дорастут... Либо держать ее в блокаде. Это легче, но средство не основательное, не долговечное... Вот они и нервничают...

— Когда мы наладим производство средств производства...

— Правильно, правильно... Я к этому и веду... России нужно выиграть время. Поэтому свернуть голову Роллингу — значит выиграть время.

Шельга в первый раз взглянул в блестящие, возбужденные глаза Гарина.

— Ну?

— Обстоятельства так повернулись, что-либо жить Роллингу, либо мне. Еще некоторое время мы работаем вместе...

— До двадцать восьмого... — проговорил Шельга, рассматривая паутину и в ней — вялого паука.

— Ага... Вы это высчитали... По газетам?

— Может быть.

— Хорошо. Пусть, до двадцать восьмого. Затем, неминуемо мы должны вгрызться друг другу в горло. Если одолеет Роллинг, — для России это будет вдвойне ужасно: мой аппарат окажется у него в руках, и тогда с ним бороться, — шалишь: — он вам устроит пустоту....Так вот, тем самым, товарищ Шельга, что вы пробудете здесь с недельку в соседстве с пауками, — вы страшно, неизмеримо увеличиваете возможность моей победы.

Шельга закрыл глаза. Гарин сидел у него в ногах и курил частыми затяжками. Шельга проговорил:

— На кой чорт вам мое согласие, вы и без согласия продержите меня здесь сколько влезет. Говорите уж прямо, что вам нужно...

— Давно бы так... А то, — слово коммуниста... Ей богу, давеча вы мне так больно сделали, так досадно... Сейчас, кажется, вы уже начинаете разбираться... Мы с вами — враги, правда... Но мы должны работать вместе... Дорогой, поймите... Я — выродок по вашей терминологии... Я величайший индивидуалист... Иначе и быть не может, — таков закон динамики. Действие возбуждает противодействие. Между ними — знак равенства. Я, Петр Петрович Гарин, милостью сил, меня создавших, с моим мозгом, — не улыбайтесь, Шельга, — гениальным, да, да, с моими чудовищными страстями, от которых мне и самому тяжело и страшно, с моей жадностью и беспринципностью, — равен, понимаете ли, буквально равен всему коллективному сознанию революционных масс во всем мире...

— Ух ты, — сказал Шельга, — ну, сволочь...

— Именно: «ух ты, сволочь», вы меня поняли. На мир надвинулось то, что я называю безусловностью... По-вашему, — новая правда, мораль коллективного сознания. Вы в России, чорт возьми, правы тысячу раз, хотя и расплачиваетесь боками за правду... Это и есть — действие, — то, что надвинулось. А я — противодействие. Я, Петр Петрович, — то-есть гипертрофированная личность, — противоположен коллективному сознанию. Оно воинственно, я сластолюбец, я не желаю воевать, потому что все секунды моей жизни стремлюсь отдать наслаждению. Я бешено тороплюсь покончить с Роллингом, потому что теряю эти драгоценные секунды. Вы — коллектив — есть воинствующая, материализированная идея. У меня нет никакой идеи, — сознательно, религиозно ненавижу всякую идею. Я поставил себе цель: создать такую обстановку (подробно рассказывать не стану, вы утомитесь), окружить себя таким излишеством, сады Семирамиды и прочий восточный вздор окажутся чахлыми тенями перед моим раем. Я призову медицину, физику, всю индустрию, всю науку служить мне. Словом, Шельга, я ни с какой стороны не ваш враг, я диалектически — «просто сволочь». Вы смело можете итти со мной до известной точки, покуда Роллинг не будет нами растоптан.

— Кроме сидения в этом подвале, в чем, — вы хотите, — чтобы заключалась моя помощь?

— Нужно, чтобы вы совершили небольшую прогулку по морю.

— Иными словами, вы хотите продолжить мой плен?

— Да.

— Что дадите за то, чтобы я не позвал на помощь первого попавшегося полицейского, когда вы повезете меня к морю?

— Любую сумму.

— Не хочу.

— Ловко, — сказал Гарин и повертелся на тюфяке.

— А за модель моего аппарата согласитесь? (Шельга засопел, отвернулся.) Не верите? Обману, не отдам? Ну-ка, подумайте, — обману, или нет? (Шельга дернул плечами.) То-то... Идея аппарата проста до глупости... Никакими силами я не смогу долго держать его в секрете. Такова судьба гениальных изобретений. После двадцать восьмого во всех газетах будет действие инфра-красных лучей, и немцы, именно немцы, ровно через полгода построят точно такой же аппарат. Я ничем не рискую. Берите модель, везите ее в Россию. Да, кстати, у меня ваши паспорта и бумаги... Пожалуйста, они не нужны больше... Простите, что я в них порылся. Я страшно любопытен... Что это у вас за снимок татуированного мальчишки?

— Так, один беспризорный, — сейчас же ответил Шельга, понимая сквозь головную боль, что Гарин подбирается к самому главному, для чего и пришел в подвал.

— На обороте карточки помечено двенадцатое число прошлого месяца, значит вы снимали мальчишку накануне отъезда... И фотографию взяли с собой, чтобы показать мне. В Ленинграде вы ее никому не показывали?

— Нет, — сквозь зубы ответил Шельга.

— А мальчишку куда дели? Так, так, я и не заметил, — тут даже имя поставлено: Иван Гусев. В гребном клубе что ли снимали, на террасе? — узнаю, места знакомые... Что же вам мальчишка рассказывал? Нашли они радий?

— Да, нашли.

— Вот видите, я всегда верил в Манцева. Значит, мальчишка у вас при клубе пока остался?

— Да.

Гарин рассчитал верно. У Шельги так устроена была голова, что врать он никак не мог — и по брезгливости, и потому еще, что лганье считал дешевкой в игре и в борьбе. Через минуту Гарин узнал всю историю появления Ивана в гребном клубе. Поднялся, шибко потер руки.

— Итак, если двадцать девятого ночью мы поедем на автомобиле, модель аппарата будет с нами, — вы укажите любое место, где мы аппаратик спрячем, наиболее деликатные части положите себе в карман, — так вот: достаточной будет для вас такая гарантия? Согласны?

— Согласен.

— На все? Добиваться моей смерти не будете?

— В ближайшее время — не буду.

— Я прикажу перевести вас наверх, здесь слишком сыро, — поправляйтесь, кушайте всласть, когда-нибудь вы мне еще пожмете руку... Когда кончим с вами шахматную партию...

Гарин весело подмигнул и вышел.

— Ваше имя, фамилия?

— Ротмистр Кульневского полка, Александр Иванович Волшин, ответил широкоскулый офицер, привычно вытягиваясь перед Гариным.,

— На какие средства существуете?

— Поденная работа у генерала Субботина по разведению кроликов, двадцать су в день, харчи его. Был шоффером, не плохо зарабатывал, однополчане уговорили пойти делегатом на монархический съезд. На первом же заседании сгоряча дал в морду полковнику Шерстобитову, кирилловцу. Лишен полномочий и потерял службу.

— Предлагаю опасную работу. Крупный гонорар. Согласны?

— Так точно.

Вот вам фотография, паспорт. Поезжайте в Ленинград, разыщите этого мальчишку, и...

Прошло пять дней. Ничто не нарушало покоя прирейнского небольшого городка К., лежащего в зеленой и влажной долине вблизи знаменитых заводов Анилиновой Компании.

На извилистых улицах с узкими тротуарами с утра весело постукивали деревянные подошвы школьников, раздавались тяжелые шаги рабочих, женщины катили детские колясочки в тень лип к речке... Из парикмахерской выходил парикмахер в парусиновом жилете и ставил на тротуар лесенку-стремянку. Подмастерье лез на нее чистить и без того сверкающую вывеску на штанге, — медный тазик и белый конский хвост. В кофейне вытирали зеркальные стекла. Грузно громыхала, заполняя всю улицу, телега с пустыми пивными бочками.

Это был старый, весь выметенный, опрятный городок, тихий в дневные часы, когда солнце греет горбатую плиточную мостовую, и редко пройдет прохожий в зеленой шапочке с перышком; оживающий неторопливыми голосами на закате, когда возвращаются с заводов рабочие и работницы, загораются огни в кофейных, и старичек фонарщик, в коротком плаще, бог знает какой древности, идет, шаркая, зажигать фонари. В тихие ночи город со спокойной совестью отдыхал от трудов.

На площади стоял крытый островерхими кровлями рынок шестнадцатого века, и перед ним за низенькой оградой — чугунный человек в треугольной шляпе, в ботфортах, держал в руке чугунную, свернутую в трубочку, грамоту бюргерской вольности.

Также, как и в шестнадцатом веке, из ворот рынка выходили жены рабочих и бюргеров с корзинами. Прежде в корзиночках лежали живность, овощи и фрукты, достойные натюрмортов Снайдерса, Теперь несколько картофелин, пучечек луку, брюква и немного серого хлеба.

Странно. За четыре столетия чорт знает как разбогатела Германия! Какую славу знали ее сыны! Какими надеждами светились голубые германские глаза! Сколько пива протекло по запрокинутым русым бородам! Сколько биллионов киловатт освободилось человеческой энергии...

И вот, все это напрасно. В белоснежных кухонках — пучечек луку на изразцовой доске, и давнишняя тоска в голодных глазах у жены и матери. Непостижимо.

Вольф и Хлынов, в пыльной обуви, с пиджаками, перекинутыми через руку, с мокрыми лбами, — перешли горбатый мостик с низкого на низкий берег неширокой речки и стали подниматься по шоссе под липами в К.

Солнце уходило за невысокие горы. В золотистом вечернем свете еще дымились трубы Анилиновой Компании. Корпуса, трубы, железнодорожные пути, черепицы амбаров подходили по склонам холмов к самому городу.

— Там, я уверен, — сказал Вольф, остановился и указал рукой на красноватые скалы в закате, — если выбирать лучший пункт для обстрела заводов, я бы выбрал только там.

Хлынов вынул комочек носового платка, вытер лицо:

— Осталось три дня.

— Ну, что ж, с южной стороны не может быть никакой опасности, — слишком отдалено. Северный и восточный секторы мы обшарили до последнего камня. Три дня нам хватит.

Хлынов обернулся к засиневшим на севере лесистым холмам, глубокие тени лежали между ними. В той стороне Вольф и Хлынов облазили за эти пять дней и ночей каждую впадину, где бы могла притаиться постройка, — дача, или барак, — с окнами на заводы.

Пять суток они не раздевались, спали в глухие часы ночи, повалившись где попало. Ноги перестали даже болеть. По каменистым дорогам, тропинкам, прямиком через овраги и заборы, — они обошли кругом города по горам почти сто километров. Но нигде — ни малейшего присутствия Гарина. Встречные крестьяне, фермеры, прислуга с дач, лесничие, сторожа — только выпячивали губу, разводили руками:

— Во всей округе нет никого приезжих, здешние живут по многу лет, все нам известны.

Оставался западный сектор, наиболее тяжелый. По карте там находилась верховая и пешеходная дорога к скалистому плато, где лежали знаменитые развалины замка «Прикованного Скелета», рядом с ним, как и полагалось в таких случаях, находился пивной ресторан «К Прикованному Скелету».

В развалинах, действительно, показывали остатки подземелья и за железной решеткой, сооруженной городом, — огромный скелет в ржавых цепях, в сидячем положении, у закопченной стены. Изображения его продавались повсюду на открытках, на разрезных ножах, булыжниках и пивных кружках. Можно было даже сфотографироваться за двадцать пфеннигов рядом со скелетом и послать открытку знакомым или любимой женщине. По воскресеньям развалины пестрели отдыхающими обывателями, ресторан хорошо торговал. Бывали иностранцы.

Но после войны интерес к знаменитому скелету упал. Обыватели захудосочели и ленились в праздничные дни лазить на крутую гору, — предпочитали располагаться с бутербродами и полбутылками пива вне исторических воспоминаний, — на берегу речки, под липами. Хозяин ресторана «К Прикованному Скелету» не мог уже со всем тщанием поддерживать порядок в развалинах. И бывало, что целыми неделями, не обеспокоенный ничьим присутствием, средневековый скелет глядел пустыми впадинами черепа на зеленую долину, где некогда в роковой день он перелезал с вассалами речку и пошел тешиться над чужими мужиками, покуда не сбил его с седла владетель замка, глядел на кирки с петухами на шпилях, на трубы заводов, где в мировом масштабе готовили нарывный газ, тетрил, милинит и прочие фабрикаты, отбивавшие у населения охоту к историческим воспоминаниям, к открыткам с изображением скелета и, пожалуй, к самой жизни.

В эти места и направлялись сейчас Вольф и Хлынов. Они зашли подкрепиться в кофейню на городской площади и долго изучали карту местности, расспрашивали кельнера. Достопримечательностями в западной части долины оказались, кроме развалин и ресторана, еще и вилла разорившегося за последние года фабриканта пишущих машин. Вилла стояла на западных склонах, и со стороны города ее не было видно. Фабрикант жил в ней один, безвыездно.

Полная луна взошла перед рассветом. То, что казалось неясным нагромождением камнем и скал, отчетливо выступило в лунном свету, легли бархатные тени от уцелевших сводов, потянулись вниз, в овраг остатки крепостной стены, поросшей корявыми деревцами и путаницей ежевики, ожила квадратная башня, старейшая часть замка, построенная норманнами, или, как ее называли на открытках, — «Башня Пыток».

С восточной стороны к ней примыкали кирпичные своды, здесь, видимо, была когда-то галлерея, соединявшая древнюю башню с жилым замком. От всего этого остались фундаменты, щебень да разбросанные капители колонн из песчаника. У основания башни под крестовым сводом, образующим раковину, лежал «Прикованный Скелет».

Вольф долго смотрел на него, навалившись локтями на решетку, затем повернулся и сказал Хлынову:

— Теперь смотрите сюда.

Глубоко внизу под лунным светом лежала долина, подернутая дымкой. Серебристая чешуя играла на реке в тех местах, где вода сквозила из-под древесных кущ. Городок казался игрушечным. Ни одного освещенного окна. За ним налево горели сотни огней Анилиновой Компании. Поднимались белые клубы дыма, розовый огонь вырывался из труб. Доносились оттуда свистки паровозов, какой-то грохот.

— Я прав, — сказал Вольф, — только с этого плато можно ударить лучем. Смотрите, — вот то — склады сырья, там за земляным валом — склады полуфабрикатов, они совсем открыты, там — длинные корпуса производства серной кислоты по русскому способу из серного колчедана. А вон те, в стороне, круглые крыши — производство анилина и всех этих дьявольских веществ, которые взрываются иногда по собственному капризу.

— Хорошо, Вольф, если предположить, что Гарин поставит аппарат только в ночь на двадцать восьмое, — все же должны быть какие-то признаки предварительной установки.

— Нужно осмотреть развалины, я возьму башню, вы — стены и своды... В сущности, лучше места, где сидит эта скелетина, — не выдумаешь.

— В семь часов сходимся в ресторане.

— Ладно.

В восьмом часу Вольф и Хлынов пили молоко на деревянной веранде ресторана «К Прикованному Скелету». Ночные поиски были безуспешны. Сидели молча, подперев головы. За эти дни они так изучили друг друга, что читали мысли. Хлынов, более впечатлительный и менее склонный доверять себе, — много раз начинал пересматривать весь ход рассуждений, которые привели его и Вольфа из Парижа в эти, казалось, совсем безобидные места. На чем основано было это убеждение? На двух-трех строчках из газет. Не окажемся ли мы в дураках?

На это Вольф отвечал:

— Человеческий ум ограничен. Но всегда для дела разумнее полагаться на него, чем сомневаться. К тому же, если мы ничего не найдем, и дьявольское предприятие Гарина окажется нашей выдумкой, то и слава богу. Мы исполнили свой долг.

Кельнер принес яичницу и две кружки пива. Появился хозяин, багрово-румяный толстяк:

— Гут моин, мейне херн, — и, посвистывая одышкой, озабоченно ждал, когда гости утолят аппетит. Затем протянул руку к долине, еще голубоватой и сверкающей влагой: — Двадцать лет я наблюдаю... Дело идет к концу, — вот, что я скажу, мои дорогие господа... Я видел мобилизацию. Вон по той дороге шли войска, это были добрые германские колонны. (Хозяин выкинул, как пружину над головой, жирный указательный палец.) ...Это были зигфриды, да, да, — те самые, о которых писал Тацит: могучие, наводившие ужас, в шлемах с крылышками. Будьте уверены, крылышки над головой, — вот кто создал и прославил Германию. Алло, обер, еще две кружки пива господам... В четырнадцатом году зигфриды шли покорять вселенную. Им не хватало только щитов, — вы помните — старый германский обычай: издавая воинственные клики, прикладывать щит ко рту, чтобы голос казался страшнее. Да, я видел кавалерийские зады, плотно сидевшие на лошадях... Что случилось, я хочу спросить? Или мы разучились умирать в кровавом бою? Я видел, как войска проходили обратно. Кавалерийские зады все еще плотно, чорт возьми, сидели на седлах... Германцы не были разбиты на поле. Их пронзили мечами в постелях, у их очагов...

Хозяин выпученными глазами обвел гостей, обернулся к развалинам, лицо его стало кирпичного цвета. Медленно он вытащил из кармана пачку открыток и хлопнул ею по ладони:

— Вы были в городе, я спрошу: видали вы хотя бы одного немца выше пяти с половиной футов росту? А когда эти пролетарии возвращаются с заводов, вы слышали, чтобы один хотя бы имел смелость громко сказать: Дейчланд... А вот о социализме они хрипят за пивными кружками, эти не помнящие родства...

Хозяин ловко бросил на стол пачку открыток, рассыпавшихся веером... Это были изображения скелета просто, скелета и германца с крылышками, скелета и воина четырнадцатого года в полной амуниции.

— Двадцать пять пфеннигов штука, две марки пятьдесят пфеннигов за дюжину, — сказал хозяин с презрительной гордостью, — дешевле никто не продаст, это добрая дореволюционная работа, — цветная фотография, в глаза вставлена фольга, это производит неизгладимое впечатление... И вы думаете — эти трусы-буржуа, эти пяти с половиной футовые пролетарии, покупают мои открытки? Пфуй... Вопрос поставлен так, чтобы я снял Карла Либкнехта рядом со скелетом...

Он опять надулся кровью и вдруг захохотал:

— Подождут... Обер, положите в наши оригинальные конверты по дюжине открыток господам... Да, милостивые государи, приходится изворачиваться... Я покажу вам модель, патент... К августу гостиница «К Прикованному Скелету» будет продавать это сотнями... Здесь я иду в ногу с нашим временем и не отступаю от принципов.

Хозяин ушел и сейчас же вернулся с небольшим, в виде коробки от сигар, ящичком. На крышке его был выжжен по дереву все тот же скелет.

— Желаете испробовать? Действует не хуже, чем на катодных лампах. — Он живо приладил провод и слуховые трубки, включил радиоприемник в штепсель, пристроенный под столом. — Стоит три марки семьдесят пять пфеннигов, без слуховых трубов, разумеется. — Он протянул наушники Хлынову. — Можно слушать Берлин, Гамбург, Париж, если это доставит удовольствие. Я вас соединю с Кельнским собором, сейчас там обедня, вы услышите орган, это колоссально... Поверните рычажек налево.. Во имя бога, фуй. Кажется опять мешает проклятый Штуфер.

— Кто мешает? — спросил Вольф, нагибаясь к аппарату.

— Разорившийся фабрикант пишущих машин, Штуфер, пьяница и сумасшедший... Два года тому назад он поставил у себя на вилле радиостанцию. Потом разорился. И вот, недавно станция опять заработала...

Хлынов, странно блестя глазами, опустил трубки:

— Вольф, платите и идемте.

Когда через несколько минут, отвязавшись от говорливого хозяина, они вышли за калитку ресторана, Хлынов сжал руку Вольфу ледяными пальцами:

— Это говорил Гарин...

В это утро, часом раньше, на вилле Штуфера, расположенной на западном склоне тех же холмов, в полутемной столовой за столом сидел Штуфер и разговаривал с невидимым собеседником. Вернее, это были обрывки фраз и ругательств. На обсыпанном пеплом столе и на полу валялись огрызки, окурки сигар, воротничек и галстух Штуфера. Он был в одном белье, чесал рыхлую грудь, гладил голый череп, пялился на электрическую лампочку, единственную горевшую в огромной железной люстре, сдерживая отрыжку, ругал вполголоса последними словами все те человеческие образы, которые выплывали в его пьяной памяти.

Торжественно башенным боем столовые часы пробили семь. Почти тотчас же послышался шум подъехавшего автомобиля. В столовую вошел Гарин, весь пронизанный утренним ветром, насмешливый, зубы оскалены, кожаный картуз на затылке:

— Ловко! Всю ночь пьянствовали?

Штуфер покосился налитыми глазами. Гарин ему нравился. Он щедро платил за все. Не торгуясь, снял на летние месяцы виллу вместе с винным погребом, предоставив Штуферу расправляться со старыми рейнскими, французским шампанским и ликерами. Чем он занимался, чорт его знает, видимо спекуляцией, но он ругательски ругал американцев, разоривших Штуфера два года тому назад, он презирал правительство и называл людей, вообще, сволочью, — это тоже было хорошо. Он привозил в автомобиле такую жратву, что даже в лучшие времена Штуфер не позволял себе и думать, — намазывать столовой ложкой драгоценные страсбургские паштеты, русскую икру, текучие бри, или любительские камамберы, кишащие сверху белыми червяками. Могло даже показаться, что в его расчеты входило — непрерывно держать Штуфера под винными парами.

— Как будто вы-то всю ночь богу молились, — прохрипел Штуфер.

— Премило провел время с девочками, в Кельне, и видите, — свеж и не сижу в подштаниках. Вы падаете, Штуфер. Кстати, меня предупредили о не совсем приятной вещи... Оказывается, ваша вилла стоит слишком близко к химическим заводам... Как на пороховом погребе...

— Вздор, — заорал Штуфер, — опять какая-то сволочь подкапывается... На моей вилле вы в полнейшей безопасности...

— Тем лучше. Дайте-ка ключ от станции.

Крутя за цепочку ключ, Гарин вышел в сад, где стоял небольшой застекленный сарай под мачтами антенны. Было совсем тихо, пахли смолой сосны. Кое-где на запущенных куртинах стояли керамиковые карлики, загаженные птицами. Гарин поднял голову. За ветвями сосен в синем небе плыли летние облака. Он усмехнулся. Пожал плечами. Отомкнул стеклянную дверь, вошел, распахнул окна. Облокотился на подоконник и так стоял некоторое время. В теле сладко гудела усталость бессонной ночи. Почти двадцать часов он провел в автомобиле, заканчивая дела с банками и заводами. Теперь — все было в порядке перед двадцать восьмым числом.

Он думал о Зое. Как странно, — с той минуты, когда он увидел ее в ночном кабаке на Монмартре, все окружающее стало как сон: борьба, опасности, кровавые столкновения, вся сумасшедшая работа так же мало касались его чувств, как то, что пролетает за окном вагона. Он ощущал одну цель, — Зоя, женщина, — и к ней шел, как среди сновидений. При мысли о ней темнело в глазах. Она была близка ему только одну ночь, когда в Вилль Давре шелестели за окном сырые листья. Эта ночь оглушила, обольстила, ослепила его навсегда. Кто объяснит — какие силы, более могучие, чем земная тяжесть, страх смерти, жадность к жизни заставляют только одного из полутора миллиардов на земле и только одну из полутора миллиардов содрогаться, когда их тело коснется тела, глаза заглянут в глаза, совьются руки, — будто в мировых пространствах только эти две живые частицы и ждали, и томились, и искали друг друга, чтобы прикосновением, слиянием осуществить тяготеющий над ними закон.

Он не помнил, сколько времени так простоял у окна. Потянулся, стряхивая мечтательность, закурил сигару и уже деловито включил динамо (от городского тока), осмотрел и настроил аппараты, затем, отложив сигару, встал прямо перед микрофоном и заговорил громко и раздельно:

— ... Зоя, Зоя, Зоя, Зоя... Слушайте, слушайте, слушайте... Будет все так, как ты захочешь. Только умей хотеть. Желай, сходи с ума, — это хорошо. Ты мне нужна такой. Без тебя мое дело мертвое. На-днях буду в Неаполе. Точно сообщу завтра. Не тревожься ни о чем. Все благоприятствует...

Он помолчал, покусал кожицу на губе к снова начал: «Зоя, Зоя, Зоя»... Закрыл глаза. Говорил так, будто его слова живою плотью касались Зои. Мягко гудело динамо, и невидимые молнии срывались одна за другой с антенны между двух решетчатых мачт.

Проезжай сейчас артиллерийский обоз, — Гарин наверно не расслышал бы шума. И он не слышал, как в конце лужайки покатились камни под откос. Затем, в пяти шагах от павильона раздвинулись кусты, и в них на уровень человеческого глаза поднялся вороненый ствол кольта.

Роллинг взял телефонную трубку:

— Да.

— Говорит Семенов. Только что перехвачено радио Гарина. Разрешите прочесть?..

— Да.

— «Будет вес так, как ты захочешь, только умей хотеть», — начал читать Семенов, кое-как переводя с русского на французский. Роллинг слушал, не издавая ни звука, и слова телефонограммы, переводимые им с французского на английский, врезались в мозг каленым железом.

— Все?

— Так точно, все.

Роллинг положил трубку. Сжал рукою лоб, сидел так с минуту. Снова протянул руку к телефону:

— Медона! (номер).

— Алло, говорит Семенов... Ах, это вы, -ах!..

— Запишите, — стал диктовать Роллинг: — немедленно послать за монтером, настроить отправную станцию точно на длину волны 421. Завтра десятью минутами раньше того времени, когда вы перехватили сегодняшнюю телеграмму, — начнете отправлять радио: «Зоя, Зоя, Зоя... Случилось неожиданное несчастье. Необходимо действовать. Если вам дорога жизнь вашего друга, — высадитесь в пятницу в Неаполе, остановитесь в гостинице Сплендид, ждите известий до полудня субботы». Это вы будете повторять непрерывно, — слышите ли, — непрерывно громким и убедительным голосом. Все.

Роллинг позвонил.

— Немедленно найти и привести ко мне Тыклинского, — сказал он, вскочившему в кабинет секретарю. — Немедленно ступайте на аэродром. Арендуйте, или купите — безразлично — закрытый пассажирский аэроплан. Наймите двух пилотов. К двадцать восьмому приготовить все к отлету...

Весь остальной день Вольф и Хлынов провели в К. Бродили по улицам, пересаживались из одной кофейни в другую, читали газеты, брились под вывеской тазика и конского хвоста, осмотрели дом, где три дня жил Гете, и бронзовую пушку, которой жители в семнадцатом веке отбивались от герцога Савойского.

Как и повсюду в маленьких городах, — женщины были наблюдательны и любопытны, мужчины — разговорчивы. Вольф неизменно отвечал, что они с товарищем ждут утреннего четырехчасового поезда и не знают, как убить время. В жителях пробуждалась патриотическая гордость, — они советовали посетить, несмотря на сумерки, дом Гете, осмотреть знаменитую пушку. Узнав, что то и другое уже видано, качали головами, сокрушались, — какое еще развлечение придумать проезжим?

Когда городок затих, Вольф и Хлынов пошли в горы. К полночи они уже поднимались по откосу в сад Штуфера. Было решено объявить себя заблудившимися туристами, когда полиция обратит на них внимание. Если их задержат — тем лучше: будет больше возможности осмотреть дом, где, несомненно, спрятан аппарат Гарина. Арест был безопасен, их алиби мог установить весь город. После выстрела из кустов, когда ясно было видно, как у Гарина брызнули осколки черепа, — Вольф и Хлынов меньше, чем через сорок минут были уже в городе.

Они перелезли через низкую ограду, осторожно обогнули поляну за кустами и вышли к дому. Остановились, переглянулись, ничего не понимая. В саду и в доме было покойно и тихо. Несколько окон освещено. Большая дверь, ведущая из комнаты прямо в сад, раскрыта. Мирный свет падал на каменные ступени, на траву, на загаженный птицами колпачек карлика в клумбе. На крыльце, на верхней ступени, раздвинув ноги, сидел человек и тихо играл на флейте. Рядом с ним стояла оплетенная бутыль. Это был тот самый человек, который утром неожиданно появился на тропинке близ радио-павильона и, услышав выстрел, повернулся и шаткой рысью побежал к дому. Сейчас он благодушествовал, как будто ничего не случилось.

— Подойдем, — прошептал Хлынов, — нужно узнать.

Вольф проворчал:

— Я не мог промахнуться.

Они пошли к крыльцу. На полдороге Хлынов проговорил негромко,

по-ночному:

— Простите за беспокойство... Здесь нет собак?

Штуфер опустил флейту, повернулся на ступеньке, вытянул шею, вглядываясь в две неясные фигуры:

— Ну, нет, — протянул он, — собаки здесь злые.

Хлынов объяснил:

— Мы заблудились, хотели посетить развалины «Прикованного Скелета»... Разрешите отдохнуть у огонька.

Штуфер ответил неопределенным мычанием. Вольф и Хлынов подошли, поклонились, сели на нижние ступени, — оба настороженные, взволнованные. Штуфер поглядывал на них сверху.

— А, между прочим, — сказал он так же негромко, по-ночному, когда я был богат, в сад спускались голодные кобели. Я не любил нахалов и ночных посетителей. (Хлынов быстро пожал Вольфу руку, — молчите, мол.) Американцы меня разорили, и мой сад сделался проезжей дорогой для бездельников, хотя повсюду прибиты доски с предупреждением о тысяче марок штрафа. Но Германия перестала быть страной, где уважают закон и собственность.

— Простите, — пробурчал Вольф, — эта чортова темнота в горах...

— Итак, со мной перестали считаться, потому что я разорен и у меня осталось одна вот эта флейта. И немного вина в подвалах, это — между прочим. И я это вино пью, не жалея печени и почек, так как за вино заплачено.

Штуфер нагнул плетеную бутыль, налил в кружку черно-красного вина, шмыгнув, выпил и вытер усы ребром ладони.

Штуфер выкинут из жизни, но Штуфер всегда прав, заметьте. Я говорил человеку, арендовавшему у меня виллу: обнесите сад колючей проволокой и наймите сторожа. Он не послушался Штуфера, и сам виноват...

Подняв камушек и бросив его в темноту, Вольф спросил:

— Что-нибудь случилось неприятное у вас из-за этих посетителей?

— Сказать неприятное — слишком сильно, но — смешное. Не далее, как сегодня утром. Во всяком случае мои экономические интересы не затронуты, и я буду предаваться моим развлечениям, моим удовольствиям, и моим досугам, не считаясь ни с какою сволочью...

Он приложил флейту к губам и издал несколько пронзительных звуков. Снова налил вина, поднял его к свету, выпил жадно и полез в пиджак за трубкой.

— В конце концов, какое мне дело, живет он здесь или пьянствует с девочками в Кельне? Деньги, деньги!.. Он заплатил все до последнего пфеннига... Никто не смеет бросить ему упрека. Но, видите ли, оказался нервным господином. Я объясняю: это — случай: какой-нибудь бездельник стрелял в сороку... Нет... Уложил все имущество, до свиданья, до свиданья, до свиданья... Что ж — скатертью дорога.

— Он уехал совсем? — внезапно громко спросил Хлынов. Штуфер приподнялся, но снова сел. Видно было, как щека его, на которую падал свет из комнаты, расплылась, маслянистая, ухмыляющаяся. Заколыхался буграстый, голый череп.

— Так и есть, он меня предупреждал, — непременно об его отъезде будут спрашивать самые неожиданные личности... Уехал, уехал, дорогие мои джентльмены. Не верите, пойдемте, — покажу его комнаты. Если вы его друзья, — пожалуйста, убедитесь... Это ваше право — за комнаты заплачено...

Штуфер опять хотел встать, — ноги его никак не держали. Больше от него ничего нельзя было добиться путного. Вольф и Хлынов вернулись в город. За всю дорогу они не сказали друг другу ни слова. Только на мосту, над черной водой, где отражался фонарь, Вольф вдруг остановился, выпучился, стиснул кулаки:

— Что за чертовщина! Я же видел, у него разлетелся череп...

Небольшой и плотный человек с полуседыми, приглаженными на гладкий пробор, в круглых голубых очках, прикрывающих больные глаза, стоял у изразцовой печи и, опустив голову и вертя сломанный перочинный ножик, слушал Хлынова.

Сначала Хлынов сидел на диване перед овальным красным столом, затем пересел на подоконник, затем начал бегать по небольшой, затянутой алым штофом, приемной комнате советского посольства.

Он рассказывал о Гарине и Роллинге. Рассказ был точен и последователен, но Хлынов и сам чувствовал невероятность всех нагромоздившихся событий. Единственным убедительным документом была фотография из Интренсижен.

— Предположим, мы с Вольфом ошибаемся... Прекрасно, — мы счастливы, если ошибемся в выводах. Но все же 50% за то, что катастрофа будет. Нас должны интересовать только эти 50%. Вы как посол можете убедить, повлиять, раскрыть глаза... Все это ужасно серьезно. Аппарат существует. Шельга дотрагивался до него рукой. Действовать нужно немедленно, сию минуту. В вашем распоряжении не больше суток. Завтра в ночь все это должно разразиться. Мы условились: с четырехчасовым я поскакал в Берлин, к вам, Вольф остался в К. Он делает, что может, чтобы предупредить рабочих, профсоюзы, городское население, администрацию заводов. Разумеется, ну, разумеется, — никто не верит... Вот, даже вы...

Посол поднял брови, промолчал. Ножичек все так же повертывался у него в пальцах.

— В редакции местной газеты над нами смеялись до слез... В лучшем случае нас считают сумасшедшими...

— Вы обращались в местный комитет партии?

— Да. Но там тоже пожали плечами: — явились двое с ветру и требуют немедленной эвакуации города... Разумеется, нелепо... Ужасно!..

Хлынов медленно поднял руки и сжал голову, — нечесаные клочья волос торчали между грязными пальцами. Лицо его было осунувшимся, пыльное, и потеках пота. Побелевшие глаза остановились, как перед видением ужаса. Посол осторожно, из-за края очков, наблюдал за ним.

— Почему вы раньше не обратились ко мне?

— Разве я мог? У нас не было фактов... Предположения, выводы, — но все это на грани фантастики, безумия... Мне и сейчас минутами сдастся, — проснусь и сотру с лица этот проклятый сон... Чорт бы его взял!.. Восемь суток мы с Вольфом не раздевались, не ложились спать.

После молчания посол сказал очень серьезно:

— Я уверен, что вы не мистификатор, товарищ Хлынов. Скорее всего вы поддались навязчивой идее, — он быстро поднял руку, останавливая отчаянное движение Хлынова, — но для меня убедительно прозвучали ваши пятьдесят процентов. Я поеду и сделаю все, что в моих силах...

Двадцать восьмого с утра на городской площади в К. собирались кучками обыватели и, одни с недоумением, другие с некоторым страхом, обсуждали странные прокламации, расклеенные в нескольких местах по городу. Это были клочки бумаги, прилепленные жеваным хлебом к домам на перекрестках. Размашистыми буквами, карандашом, было написано на них:

«Ни власти, ни заводская администрация, ни рабочие союзы, — никто не пожелал внять нашему отчаянному призыву. Сегодня — мы в этом уверены — заводам, городу, всему населению грозит гибель. Мы старались предотвратить ее, но негодяи, подкупленные американскими банкирами, оказались неуловимы. Спасайтесь, бегите из города на равнину. Верьте нам во имя вашей жизни, во имя ваших детей, во имя бога».

Полиция догадывалась, кто писал прокламации, и разыскивала Вольфа. Но он исчез. К середине дня городские власти выпустили афишу, предупреждение, — ни в каком случае не покидать города и не устраивать паники, так как, видимо, шайка мошенников намерена похозяйничать этой ночью в покинутых домах. «Граждане, вас дурачат. Обратитесь к здравому смыслу. Мошенники сегодня же будут обнаружены, схвачены, и с ними поступят по закону».

Власти попали в точку: пугающая тайна оказалась простой, как репа. Обыватели сразу успокоились, и уже посмеивались: а ловко было придумано, — ловкачи. Похозяйничали бы они по магазинам, по квартирам, — ха-ха. А мы-то, дураки, всю ночь бы тряслись от страха на равнине. Хи-хи.

Настал вечер, такой же, как тысячи вечеров, озаривших городские окна закатным светом. Успокоились птицы по деревьям. На реке, на сырых берегах, заквакали лягушки. Часы кирпичной кирки проиграли «Вахт ам Рейн» на страх паршивым французам и прозвонили восемь. Из окон кабачков мирно струился свет, и завсегдатаи, не спеша, со вкусом и экономией, мочили усы в пивной пене. Успокоился и хозяин загородного ресторана «К Прикованному Скелету», — походил по пустой террасе, проклял правительство, социалистов и евреев, приказал закрыть ставни и поехал на велосипеде в город к любовнице.

В этот час по западному склону холмов, по мало проезжей дороге, почти бесшумно и без огней, промчался автомобиль. Заря уже погасла, звезды были еще неяркие, за горами разливалось холодноватое сияние, — восходила луна. На равнине кое-где желтели огоньки. И только в стороне заводов не утихала жизнь.

Над обрывом, там, где кончались развалины замка, сидели Вольф и Хлынов. Они еще раз облазили все закоулки, поднялись на квадратную башню — нигде ни малейшего намека на приготовления Гарина. Одно время им показалось, что вдалеке промчался автомобиль. Они прислушивались, вглядывались. Вечер был тих, пахло полынью, древним покоем земли. Иногда движения воздушных струй доносили снизу сырость цветов.

— Смотрел по карте, — сказал Хлынов, — если мы спустимся в западном направлении, то пересечем железную дорогу на полустанке, где останавливается почтовый, в 5.30. Не думаю, чтобы там тоже дежурила полиция.

Вольф ответил с ласковой грустью:

— Смешно и глупо все это кончилось, милый друг. Человек еще слишком недавно поднялся с четверенек на задние конечности, слишком еще тяготеют над ними миллионы веков непросветленного зверства. Страшная вещь — человеческая масса, не руководимая большой идеей. Людей нельзя оставлять без вожаков, нет. Их ужасно тянет стать на четвереньки.

— Ну, что это уж вы так, Вольф?..

— Я устал. — Вольф сидел на куче камней, подперев кулаками крепкий подбородок. Разве хоть на секунду приходило в голову, что двадцать восьмого нас будут ловить, как мошенников и грабителей? Если бы вы видели, как эти представители власти переглядывались, когда я распинался перед ними... Ах, какой же я дурак! И они правы, — вот в чем дело. Они никогда не узнают, что им грозило...

— Если бы не ваш выстрел, Вольф...

— Чорт!.. Если бы я не промахнулся... Я готов десять лет просидеть в каторжной тюрьме, — только бы доказать этим идиотам...

Голос Вольфа теперь гулко отдавался в развалинах. В тридцати шагах от разговаривающих, — совершенно так же, как охотник крадется под глухариное токанье, — в тени полуобвалившейся стены пробирался Гарин. Ему были ясно видны очертания двух людей над обрывом. Слышно каждое слово. Открытое место между концом стены и башней он прополз. В том месте, где к подножию башни примыкала сводчатая пещера «Прикованного Скелета», лежал осколок колонны из песчаника. Гарин скрылся за ним. Раздался хруст камня и скрип заржавленного железа. Вольф вскочил:

— Вы слышали?

Хлынов глядел на кучу камней, где под землей исчез Гарин. Они побежали туда. Обошли кругом башни.

— Здесь водятся лисы, — сказал Вольф.

— Нет, скорее всего это крикнула ночная птица.

— Нужно уходить. Мы с вами начинаем галлюцинировать... Когда они подошли к обрывистой тропинке, уводящей из развалин на горную дорогу, раздался второй шум, — будто что-то упало и покатилось. Вольф весь сотрясся. Они долго слушали, не дыша. Сама тишина, казалось, звенела в ушах. «Сплю-сплю, сплю-сплю», — кротко и нежно, то там, то вот — совсем низко — покрикивал, летая, невидимый козодой.

— Идем.

— Да, глупо.

На этот раз они решительно и не оборачиваясь зашагали вниз. Это спасло им жизнь.

Вольф не совсем был неправ, когда уверял, что у Гарина брызнули осколки черепа. Когда Гарин, окончив в микрофон повторяемую фразу, потянулся за сигарой, дымившейся на краю стола, — слуховая чашечка из эбонита, которую он прижимал к уху, чтобы контролировать свой голос при передаче, внезапно разлетелась вдребезги. Одновременно, затем, он услышал резкий выстрел и почувствовал короткую боль удара в левую сторону черепа. Он сейчас же упал на бок, перевалился ничком и замер. Он слышал, как завыл Штуфер, как зашуршали шаги убегающих людей, — убийц.

«Кто, — Роллинг или Шельга?», — эту загадку он решал, когда часа через два мчался на автомобиле в Кельн. Но только сейчас, услышав разговор двух людей на краю обрыва, разгадал: Шельга. Молодчина. Но, все-таки, ай-ай, — прибегать к недозволенным приемам...

Он отсунул осколок колонны, прикрывавшей ржавую крышку люка, проскользнул под землю, и с электрическим фонариком поднялся по разрушенным ступеням в «каменный мешок», — одиночку, сделанную в толще стены нормандской башни. Это была глухая камера шага по два с половиной в длину и ширину. В стене еще сохранились бронзовые кольца и цепи. У стены противоположной на грубо сколоченных козлах стоял аппарат. Под ним лежали четыре жестянки с динамитом. Против дула аппарата стена была продолблена и отверстие с наружной стороны прикрыто костяком «Прикованного Скелета».

Гарин погасил фонарь, отодвинул в сторону дуло и, просунув руку в отверстие, сбросил костяк. Череп отскочил и покатился. В отверстие были видны огни заводов. У Гарина были зоркие глаза. Он различал даже крошечные человеческие фигуры, двигающиеся между постройками. Все тело его дрожало. Зубы стиснуты. Он не предполагал, что так трудно будет подойти к этой минуте...

Он снова направил аппарат дулом в отверстие, приладил. Откинул заднюю крышку, осмотрел пирамидки. Все это было приготовлено еще неделю тому назад. Второй аппарат и старая модель лежали у него внизу, в роще, в автомобиле.

Он захлопнул крышку и положил руку на рычажок магнето, которым автоматически зажигались пирамидки. Он дрожал с головы до ног. Зубы хлябали. Не совесть (какая уж там совесть после мировой войны?), не страх (он был слишком легкомыслен!), не жалость к обреченным (они были слишком далеко!) — обдавали его ознобом и жаром. Он с ужасающей ясностью понял, что вот от одного этого оборота рукоятки он становится врагом человечества. Это было чисто эстетическое переживание важности минуты.

Он даже снял было руку с рычажка и полез в карман за папиросами. И тогда его взволнованный мозг ответил на движение руки, послал повестку: «Ты наслаждаешься, это сумасшествие»...

Гарин закрутил магнето. В аппарате вспыхнуло и закипело пламя. Он медленно стал поворачивать микрометрический винт.

Хлынов первый обратил внимание на странный клубочек света высоко в небе.

— А вон — еще один, — сказал он тихо. Они остановились на половине дороги над обрывом и глядели, подняв головы. Пониже первого, над очертаниями деревьев возник второй огненный клубок и, роняя искры, как догоревшая ракета, стал падать...

— Это горят птицы, — прошептал Вольф, — смотрите. — Над лесом на светлой полосе неба летел торопливо, неровным полетом, — должно быть козодой, кричавший давеча: «спать — спать». Он вспыхнул, перевертываясь, и упал.

— Они задевают за проволоку.

— Какую проволоку?

— Разве не видите, Вольф?

Хлынов указал на светящуюся, прямую, как игла, нить. Она шла сверху от развалин по направлению заводов Анилиновой Компании... Путь ее обозначался вспыхивающими листочками, горящими клубками птиц. Теперь она светилась ярче, — большой отрезок ее перерезывал черную стену сосен.

— Она опускается, — крикнул Вольф. И не окончил. Оба поняли, чтú это была за нить. В оцепенении они могли только следить за ее направлением. Первый удар инфра-красного луча пришелся по заводской трубе, — она заколебалась, надломилась посредине и упала. Но это было очень далеко, и звук падения не был слышен.

Почти сейчас же влево от трубы поднялся столб пара над крышей длинного здания, порозовел, перемешался с черным дымом. Еще левее стоял пятиэтажный корпус. Внезапно все окна его погасли. Сверху вниз, по всему фасаду, побежал огненный зигзаг, еще и еще... Хлынов закричал, как заяц... Здание осело, рухнуло, его костяк закутался облаками дыма.

Тогда только Вольф и Хлынов кинулись обратно, в гору, к развалинам замка. Пересекая извивающуюся дорогу, лезли на крутизны по орешнику и мелколесью. Падали, соскальзывали вниз. Рычали, ругались один по-русски, другой по-немецки. И вот, до них долетел глухой звук, точно вздохнула земля.

Они обернулись. Теперь был виден весь завод, раскинувшийся на много километров. Половина зданий его пылали, как картонные. Внизу, у самого города, грибом поднимался серо-желтый дым. Инфра-красный луч бешено плясал среди этого разрушения, нащупывая самое главное — склады взрывчатых полуфабрикатов. Зарево разливалось на полнеба. Тучи дыма, желтые, бурые, серебряно-белые, снопы искр взвивались выше гор.

— Ах, поздно! — закричал Вольф.

Было видно, как по меловым лентам дорог ползет из города какая-то живая каша. Полоса реки, отражающая весь огромный пожар, казалась рябой от черных точек. Это спасалось население, — люди бежали на равнину.

— Поздно, поздно! — кричал Вольф. Пена и кровь текли по его подбородку.

Спасаться было поздно. Травянистое поле, между городом и заводом, покрытое длинными рядами черепичных кровель, вдруг поднялось. Земля вспучилась. Это первое, что увидели глаза. Сейчас же из-под земли сквозь щели вырвались бешеные языки пламени. И сейчас же из пламени взвился ослепительный, никогда никем не виданной яркости столб, — гора огня и раскаленного газа, вытягивающаяся все выше и выше пылающая пирамида... Небо точно улетело вверх над всей равниной. Пространства заполнились зелено-розовым светом. Выступили в нем, точно при солнечном затмении, каждый сучок, каждый клок травы, камень, два окаменелых, обезумевших человеческих лица.

Ударило. Загрохотало. Поднялся рев разверзшейся земли. Затряслись горы. Ураган потряс и пригнул деревья. Полетели камни, головни. Тучи дыма застлали равнину. Стало темно. И в темноте раздался второй взрыв. Весь дымный воздух насытился мрачно красным, гнойным светом.

Ветер, осколки камней, сучьев опрокинули и увлекли под кручу Хлынова и Вольфа.